закаялись оставлять огонь на ночь…
Гаврилов поймал себя на том, что старается думать о чём угодно, лишь бы увести 
мысли от происшедшей с ним беды. Как страус – голову под крыло, упрекнул он 
себя. Замкнуть поезд безбалковой машиной, да ещё без рации и ракет! Ну, ракеты, 
положим, в метель всё равно никто б не увидел, а раз шёл без рации, значит, не 
имел права рисковать. Мог погибнуть ни за грош и ребят подвести под монастырь – 
с живых бы спросили… Как застучало в двигателе и резко упало давление масла, 
сразу понял, что поплавились подшипники. Но ведь знал же, что машину перед 
походом не ремонтировали, печёнкой чувствовал, что тягач ненадёжный, а пошёл в 
хвосте. Поздновато тебе, Ваня, на ошибках учиться, годы не те. Выжить-то выжил, 
да не стал ли обузой?
Вспомнил, как в сорок первом каратели сжимали кольцо вокруг партизанского 
лагеря. «Юнкерсы» наугад сыпали на лес бомбы, а партизаны, полумёртвые от 
усталости, многие километры тащили его, беспомощного, на самодельных носилках. 
Молил: оставьте, братишки, дайте только пистолет и парочку гранат – не оставили,
 вынесли. Но тогда хоть оправдание перед совестью было – три дырки в груди…
Глубоко вдохнул и выдохнул воздух – грудь тяжёлая, застуженная. Люди придумали 
вещи удачнее, чем природа придумала самих людей. Бесхитростная лампочка горит в 
полную силу до самого своего конца. Так бы и человеку: полнокровная, полезная 
жизнь и мгновенный конец. Верил бы в бога, попросил бы у него; дай месяц 
здоровья, чтоб довести поезд! Один только месяц, а потом забирай, в ад или в 
рай, куда хочешь… Глупо, одёрнул себя Гаврилов, забивать голову фантазиями, в 
строй нужно войти. Так и скажу Алексею: хоть огнём жги, всю шкуру продырявь, но 
поставь на ноги!
Когда выписывался из госпиталя, майор медицинской службы признался: «Ну, 
лейтенант, попал ты в историю, о твоём выздоровлении сам Вишневский докладывал 
на конференции. Чудо, и только! Будешь жить сто лет с таким организмом». 
Тридцати тогда ещё не было, трое суток мог не есть и не спать, за всю войну ни 
разу не чихнул… До ста лет почти пятьдесят, на, возьми их и дай месяц, один 
месяц!
Заметно похолодало. Гаврилов забрался с головой в мешок, прикрыл глаза. Для 
дела, для здоровья лучше всего бы заснуть, но не спится, тревога гложет. 
Доведёт ли поезд Игнат? И воля у него есть и голова на плечах, технику любит и 
знает; всем хорош Игнат как исполнитель… Валера? Цены ему нет как человеку, а 
характером слабоват, не убедишь его, не докажешь, что добро должно быть с 
кулаками. Добром любовь завоюешь, но бой не выиграешь… Давид? Второй Игнат, 
разве что пообщительней, не потянет… Сомову верю, хотя и сорвался до истерики; 
этот, если возьмётся за рычаги, умрёт, а не выпустит из рук. Но здоровьем 
слабоват, силёнок мало стало у Васи, и за характер не очень его уважают… Ну, 
кто ещё? Тошка, Ленька не в счёт, за самими глаз да глаз нужен. Молодец, племяш,
 вытащил из могилы, но в поход его больше не возьму… Нет, не возьму. Хорошо, 
конечно, что признался насчёт пальца, который на Комсомольской поленился 
заменить, но веры Леньке ,нет: сегодня покаялся, а завтра промолчит. 
Механик-водитель – это призвание, профессия, а у него, видно, нет такого 
призвания и не будет. Голова у него ясная, вернётся домой – в институт нужно 
идти, буду жив – прослежу…
Улыбнулся – вспомнил, как отказывался брать с собой Леньку, а Катя хмурила 
брови, разводила руками, спрашивала: «Почему, Ванечка? Чем тебе не подходит 
племянник?» А Гаврилов, уже зная, что вот-вот сдастся, смеялся и говорил: 
«Сколько лет живу с тобой, Катюша, не видел, чтоб ты из дому вышла со спущенным 
или перекрученным чулком». – «Не пойму, что ты этим хочешь сказать?» – «А то, 
что антарктический водитель, как уважающая себя женщина, не выйдет в путь, пока 
все не подтянет и не подгонит. А твой лоботряс и внимания не обратит, что чулок 
у него перекручен!» Посмеялись тогда, а ведь не ошибся, как в воду смотрел. И 
сломанный палец не заменил, и тягач погнал в позёмку, чуть себя и людей не 
погубил…
Был бы обычный поход – и думать ни о чём бы не думал. Игнат и Валера на пару за 
любого начальника бы сработали. Лежал бы себе на полке, книжку читал и 
покуривал… И снова улыбнулся, вспомнил, как ребята порешили, – считали, что он 
спит и не слышит: «Все сигареты – бате!» По себе знал – от куска хлеба 
последнего отказаться легче, чем от последней затяжки. Так он и согласится, 
держи карман шире! Кто не работает – тот не курит. А станут уговаривать, – 
грудь, скажу, болит, нельзя. Алексей подтвердит.
Гаврилов вздрогнул: коротко прозвонил будильник. Напутал, наверное, дежурный, 
не туда стрелку подвёл. Оказалось, никто ничего не напутал. На звонок встал 
Алексей, зажёг свет, оделся, знаком показал – порядок, батя, и стал разжигать 
капельницу. Когда в салоне стало тепло, поставил Гаврилову термометр и стал 
готовиться к процедуре. Всадил в каждую ягодицу по шприцу, обмотал пациенту 
жгутом предплечье и ввёл в вену глюкозу. Прослушал грудь, подмигнул:
– Будешь, батя, плясать на моей свадьбе!
– Не брешешь?
– Слово!
– Сколько намотало?
– На, смотри, тридцать семь.
– Лёгкие-то как?
– Вроде чистые, батя, бронхитом отделаешься. Но с неделю продержу, пусть сердце 
отдохнёт.
– Ну, Лёша, спасибо. Спасибо, сынок.
Алексей загасил капельницу, выключил свет и нырнул в мешок.
Даже косточки хрустнули, кровь весело по жилам побежала! Неделя – это нам раз