надеясь различить в ней огромную Ленькину фигуру; по сигналу Сомова меняли 
направление, чуть расходились, чтобы охватить возможно большее пространство. 
Около часа проискали, с ног начали валиться, в ушах звенело, и виски 
разрывались от напора крови.
Леньку нашли метрах в десяти от камбузного балка. Только шёл Ленька не к балку, 
а от него, и не шёл, а передвигался чуть ли не на четвереньках, падая и 
поднимаясь. Взяли его под руки, повели, втащили в балок.
Здесь уже помощников было много, но не Леньке они понадобились. Посидел он, 
бессмысленно улыбаясь замёрзшей улыбкой, позволил Валере и Пете растереть себе 
помороженные запястья, выпил принесённый Алексеем спирт и пришёл в себя.
А понадобились помощники Сомову. Не он был пострадавшим, и никто на него не 
обращал внимания, даже сесть ему оказалось некуда. Присел он на корточки, 
склонил набок голову – и кап-кап: кровь из горла и носа на пол.
Выработался Сомов весь, до последней жилки.



НОЧЬ В «ХАРЬКОВЧАНКЕ»

К утру метель утихла. Люди поужинали, стали готовиться ко сну. Заглушили 
двигатели, надели на капоты чехлы и затолкали в отверстия выхлопных труб 
снежные пробки – на случай нежданной пурги. Трубы изогнутые, забьёт их, хлопот 
не оберёшься, три часа будешь проволокой спрессованный снег выковыривать. А не 
сделаешь этого, отработанный газ пойдёт в кабину.
В начале апреля день уже мало чем отличался от ночи, но полные сумерки ещё не 
наступили. Хорошо различались силуэты машин и номера на их стальных боках и 
дверцах, цистерны, сани…
Как и всегда на стоянках, если снег был не очень рыхлый, тягачи подогнали друг 
«к другу и построили в шеренгу, а в центре, как пастух среди овец, высилась 
„Харьковчанка“. Она казалась непомерно огромной, палочка-выручалочка, любимая 
походниками „Харьковчанка“ под номером 21. Гигант, крейсер снежной пустыни! Без 
малого тридцать пять тонн металла вложили харьковские рабочие в эту машину. 
Краса и гордость полярного транспорта! Низкий поклон им за этот бесценный 
подарок. Тягач тоже ростом не обижен, рядом с трактором – великан, но куда ему 
до „Харьковчанки“! В неё и входить нужно, как в самолёт, – по трапу, и приборов 
у неё в кабине как у самолёта, а слева на крыше прозрачный купол с 
астрокомпасом, „планетарий“, как пошучивают полярники. Кабина водителя и 
резиденция штурмана, радиорубка, салон для отдыха, он же спальня, туалет, 
камбуз – полным-полна коробочка, все здесь размести– лось, пусть на считанных 
квадратных метрах, но зато не в каком-нибудь щитовом балке, а в самой машине.
Надежда и опора, страховой полис походника – «Харьковчанка». Заглохнут, выйдут 
из строя тягачи, но останется «Харьковчанка» – всех приютит, спасёт, привезёт 
домой. Только она одна и способна на такое – благодаря мощности, размерам, 
полной своей автономии.
В салоне на верхней полке смотрел первые сны экипаж – Игнат Мазур и Борис 
Маслов, на нижней похрапывали Сомов и Антонов, и лишь Гаврилов лежал с 
открытыми глазами – то ли сказался непробудный двадцатичасовой сон, то ли 
взбодрили инъекции разных стимуляторов и лекарств, на которые не поскупился 
доктор. Печь-капельницу загасили только с полчаса назад, и в салоне было тепло, 
градусов двадцать выше нуля. Гаврилов осторожно, чтобы не потревожить товарищей,
 высвободил из спального мешка замлевшие руки. Пока ещё можно было позволить 
себе такую роскошь. Мороз быстро пробьёт стальные, с многочисленными 
прокладками-утеплителями стены и с упорством маньяка начнёт отвоёвывать у жилья 
градус за градусом. К подъёму в салоне будет минус сорок – пятьдесят, и 
начнётся привычная канитель. Дежурному нужно вставать и разжигать печку, но он 
и не шелохнётся: а вдруг кто-нибудь спросонья выскочит из мешка первым? Но 
чудес на свете не бывает, и под гневным давлением общественности дежурный 
вылезет в одном бельё на лютый холод, быстро оденется, лязгая зубами, и 
примется за капельницу. А когда температура воздуха в салоне станет плюсовая, 
поползут из тёплых нор и остальные. К атому моменту дежурный уже забудет про 
свои муки и станет подначивать того, кому дежурить завтра.
Гаврилов вспомнил первую свою зимовку на дрейфующей льдине и домик, в котором 
жил с дизелистами и поваром. Тогда дежурств у них не было и первым покидал 
спальный мешок доброволец, то есть не столько доброволец, сколько гонимый 
нуждой мученик. Все, конечно, старались перележать друг друга и очень 
веселились, когда кто-либо не выдерживал и начинал с проклятиями одеваться.
Гаврилов хмыкнул, и Алексей встрепенулся: «А? Что?» – спросонья. Успокоенный, 
спрятался в мешок, засвистел носом.
На льдине печку топили углём, не сравнить с капельницей – коллективным 
изобретением транспортного отряда. Взяли пустой баллон из-под пропана, вырезали 
дверцу и сверху насадили трубку с краном-регулятором, а на крыше установили бак 
с топливом. Проходя по трубке, капли соляра падали на раскалённый таганок, 
воспламенялись и давали тепло – за полчаса помещение так нагревалось, что хоть 
в одном исподнем сиди. Не могли походники нарадоваться на свои капельницы, хотя 
и не очень любили канителиться с золой, и в сильный ветер лезть на крышу и 
прочищать от снега трубку топливного бака. Но главный недостаток капельницы в 
том, что нельзя её на ночь оставить безнадзорной. Как-то в прошлый поход 
оставили, порывом ветра через трубу задуло огонь, а капли продолжали капать на 
нагретую поверхность и испарялись. Валера проснулся – весь балок в дыму. Ошалел 
от угара, но догадался распахнуть дверь, проветрил балок. С того случая