Однако люди ничего этого уже не видели. Точнее, видели, и не раз, но не сейчас, 
а в прошлые походы, когда шли днём, а спали ночью.
Поезд спал. Утихли двигатели, умолкла рация, и лишь слегка посвистывал ветерок, 
чуть взметая снежную пыль.
Так спит пружина, пока её не натянут. Но пружине легче, она стальная, а люди 
сделаны из плоти и крови.



ВАСИЛИЙ СОМОВ

Сомов заснул в тишине и проснулся от тишины. Выглянул из мешка – никого. Тело 
протестовало, требовало покоя, ношено всегда протестует и требует, к этому 
Сомов давно привык. Жаль покидать мешок, так бы, кажется, всю жизнь в нём и 
провалялся. Слава богу, тепло из балка выдуть ещё не успело. Значит, 
только-только остановились, прикинул Сомов. Проканителишься минут двадцать – 
будешь лязгать зубами, надевая штаны при минусовой температуре. Вылез. На 
нижнее шёлковое бельё надел шерстяное, потом свитер из верблюжьей шерсти, 
кожаную куртку, каэшку – штаны и телогрейку опять же на верблюжьей шерсти, 
натянул унты, подшлемник, шапку и, запакованный по всем правилам, вышел из 
балка на мороз.
Первая мысль: утро, сутки проспал, и впереди снова сон, вместе со всеми. Это 
хорошо.
Глянул – Комсомольская! Полузасыпанный домик, раскулаченный тягач, что ещё в 
позапрошлом походе бросили, разбитые ящики, разная рухлядь… А цистерна? Круто 
обернулся, увидел метрах в двухстах цистерну и возле неё людей. Побежал бы, да 
нельзя здесь бегать, шагом дойти – и за то ногам спасибо. Дошёл, не стал 
задавать вопросов, потому что увидел, как Игнат вытаскивает из горловины щуп, 
залепленный густой массой.
Завернул Игнат горловину, спустился вниз.
– Привет, Плевако!
Постояли, понурясь. Жали, рвались на Комсомола скую… Была надежда, и нет её. 
Гаврилов махнул рукой, пошёл к домику, за ним потянулись остальные. Ни слова 
никто не сказал. Но – удивительное дело! – думал Сомов о цистерне на 
Комсомольской много раз и замирал от этих дум, а удар перенёс без горечи, даже 
равнодушно. Потому что кожей чувствовал: быть и в той цистерне киселю, и потому,
 что весь выплеснулся во вчерашнем разговоре, и ещё потому, что хорошо выспался 
и скоро снова ляжет спать на восемь часов. А там видно будет.
Ленька уже откапывал дверь. Молодой, буйвол, здоровый, ничем в жизни не 
связанный, для себя живёт, позавидовал Сомов. А слабак! Таких Сомов видел не 
раз и не испытывал к ним уважения. Все хорошо – козлами скачут, а как прижмёт 
их – слова не выдавишь. Первый и последний раз парень в походе, точно. Мазуры, 
Никитин, даже этот шкет Тошка – другое дело, тёртые калачи, не говоря уже о 
бате. Стреляный волчара, битый-перебитый.
Ленька распахнул дверь. На пути к Востоку торопились, в домик не заходили, да и 
ни к чему было заходить. А теперь все рвутся, может, разжиться чем удастся. 
Картина знакомая: дизельная электростанция законсервированная, камбуз, в 
кают-компании стол, стулья, две полки с книгами, стены покрыты толстым слоем 
игольчатого инея. Никитин – к полке с книгами: Толстой, Флобер! А Сомов – в 
жилую комнату, к тумбочкам. Открыл одну, вторую… Есть! Стащил рукавицу, трудно 
гнущимися пальцами пересчитал: двенадцать штук «Беломора». Так-то, брат Никитин,
 Флобера курить те будешь…
Узнав про такую удачу, перерыли всю станцию, разгребли по углам сугробы – 
откопали десяток мёрзлых бычков… Зато из камбуза с радостным подвыванием вышел 
Петя, прижимая к груди несколько килограммовых пачек смёрзшейся в камень соли. 
Тогда только походники и узнали, что соли у них оставалось от силы на неделю.
Вот и все, больше до Мирного жилья не увидишь…
За ужином о цистерне никто не вспоминал – батю щадили и нервы свои берегли. А 
думали о ней, по глазам было видно. А глаза-то у всех ввалились, носы острые, 
губы серые – краше в гроб кладут. Хотел Сомов спросить, как перегон дался, но 
смолчал: и без слов видно, что по уши нахлебались, пока он сон за сном смотрел.
Поужинали, растопили капельницу, улеглись. Сомов привычно расслабился, ожидая, 
что сию же секунду мозг отключится, но не тут-то было, сна ни в одном глазу. 
Оглушительно храпел Тошка, посапывал Ленька, беззвучно, Как мёртвые, лежали 
Валера и Петя, а Сомов все бодрствовал. Капельница прогрела бак градусов до 
тридцати, стало жарко. Машинально выпростал из мешка руку, чтобы достать 
«Шипку», и шёпотом выругался. Хотя бы одну «беломорину» заначил, дурак… Курить 
захотелось до кругов в голове, сладкая слюна заполнила рот, что хочешь отдал бы 
за три-четыре затяжки. Мысли сосредоточились на камбузной полке, где Петя 
хранил скудный запас курева, и в мозгу начали возникать варианты, при которых 
он, Сомов, имел бы законное право пойти на камбуз и всласть накуриться. Но 
варианты эти были сплошь надуманные, по закону ничего не выходило, а раз так, 
то лучше про курево не вспоминать. Через четырнадцать часов обед, тогда и 
подымим.
Сразу засыпаешь – ни о чём не думаешь, во сне все беды проходят, а когда 
валяешься без смысла и цели, начинают болеть помороженные щеки, нос и кисти рук,
 стреляет в колене – ревматизм, что ли, начинается, бунтует желудок, вызывая 
изжогу. Сомов встал, зачерпнул кружкой ледяной натаянной воды из бидона. 
Прогрел воду у ещё не остывшей капельницы, проглотил две таблетки бесалола, 
запил. Изжога прошла, заснуть бы теперь в самый раз…