а это значит, что её шестерня находится в работе значительно больше времени, 
чем предусмотрено расчётом, и, следовательно, быстрее изнашивается. Гаврилов и 
Никитин несколько лет назад представили докладную записку, обосновывая 
необходимость особой обработки этой шестерни для антарктических тягачей, но 
бумага та, видимо, попала в долгий ящик.
А менять шестерню в условиях похода было делом до крайности кропотливым и 
мучительным. Следовало снять облицовку и радиатор, отсоединить коробку передачи 
от планетарного механизма поворота и от двигателя, вытащить её, весом в 
полтонны, на божий свет, снять крышку, сбить с вала шестерню и заменить её 
новой. И проделать все операции в обратном порядке.
Восемь часов меняли, будь она проклята! И то спасибо Тошке, – не будь Тошки, на 
ремонт ушло бы суток двое. Походники – люди крупные и сильные, но это 
несомненное достоинство превращалось в свою противоположность, когда требовал 
ремонта главный фрикцион. А маленький и юркий Тошка раздевался до кожаной 
куртки, ужом заползал в двигатель, словно в спальный мешок, сворачивался там 
калачиком и орудовал ключом, а пальцы шплинтовал с ловкостью фокусника. «Мал 
золотник, да дорог!» – не дожидаясь похвалы, восторженно отзывался о себе Тошка,
 когда его вытаскивали за ноги, силой распрямляли и уводили греться.
А детали все были тяжёлые, стальные, и не каждую сподручно поднять артелью. 
Коробку передач – ту Валера вытаскивал краном своей «неотложки», шестерни и 
облицовочные щиты поднимали руками, а двадцать – тридцать килограммов на куполе 
при морозе на все сто тянут. Без рук, без ног остались, полумёртвые притащились 
на камбуз, даже Ленька Савостиков в тамбур забрался с третьей попытки. Никто не 
смеялся над Ленькой – поработал он побольше крана.
Спасли тягач, а за ужином молчали, в непривычной тишине сидели, сосредоточенно 
глядя каждый в свою тарелку, и пронизывало эту тишину какое-то напряжение. Ухом 
старого солдата уловил его Гаврилов. Наэлектризованная тишина, плохая, подумал 
он, будто перед артналётом. Заметил, что вилка в руке Сомова подрагивает, 
задерживается у самого рта, словно Сомов хочет что-то сказать и никак не найдёт 
нужного слова. На пределе Вася, подметил Гаврилов, исхудал, каэшка висит, как 
на пугале, борода пошла сединой, это в его-то тридцать пять лет. Понять бы, где 
он, верхний предел усталости.
– Чего буравишь? – Сомов зло посмотрел на Гаврилова.
Так и есть, угадал – не выдержал Василий. Бывало, цапался с ребятами, однако на 
него ещё не кидался. Зря, Вася… Как говорит Ленька, в разных весовых категориях 
мы с тобой работаем. Капитан Томпсон рассказывал, что, когда молодым матросом 
умирал от морской болезни, боцман расквасил ему физиономию – и вылечил. Может, 
так и было, но у нас свои законы, мы и без мордобоя обойдёмся.
– Давай, давай, – кивнул Гаврилов, продолжая с аппетитом есть макароны 
по-флотски. – Выговаривайся, раз припёрло. – И скажу! – Сомов бросил вилку на 
стол. – Слово для прений имеет знатный механик-водитель товарищ Сомов! – 
выскочил Тошка. – Часу хватит, товарищ механик?
Никто не улыбнулся.
– Чай пить будете? – заикнулся было Петя, но ему не ответили – все неотрывно 
смотрели на Сомова. – Давай жми, – поощрил Гаврилов, тоже кла– дя вилку на стол.
 – Про то, как я поход затеял на твою погибель. Точно?
– Орден на нашей крови захотел получить? – сдавленно крикнул Сомов.
Мёртвое молчание повисло над камбузом.
– Все так думают? – спокойно спросил Гаврилов. – Что ты, батя, – подал из угла 
голос Давид. – Разве можно, батя… – Орденов у меня шесть штук, не нужно мне 
седьмого, Вася. – Это не ответ! – вставил Маслов.
Так, отметил Гаврилов, Сомов и Маслов – уже двое.
– Я кого неволил? – проговорил он пока все ещё спокойно. – Силком за собой 
тащил? Отговаривал, кто хотел лететь? – Ну, глупости сделали. Не полетели, 
угрюмо сказал Маслов. – Пошли с тобой. Нам друг с другом юлить ни к чему, не 
один пуд соли вместе съели. Ответь людям, батя. – Зачем на смерть повёл? – уже 
не крикнул, а скорее простонал Сомов. – Ну, сам на ладан дышишь – твоё дело, 
потешил свою командирскую спесь. А за что меня погубил и этих сопляков? За что,
 – яростно ткнул пальцем в покрытые заиндевевшим стеклом фотографии детей, – их 
сиротами сделал?
– Не хотел говорить, а скажу, – решился Маслов, теперь всё равно. Знаете, что 
Макаров на Большую землю радировал? – «Поезд под угрозой гибели» – радировал!
– Из-за, тебя, краснобай, остались! – набросился на Валеру Сомов. – «Не 
огорчайте батю, ребята, пошли вместе…» Распелась канарейка! Вот и пошли… 
Выхаркивай теперича лёгкие, чтоб батя не огорчался!
Валера прикрыл рукой глаза.
– Подонок, ты, Васька, – сплюнув, сказал Игнат. Думал, просто жмот, а ты ещё и 
подонок! – За подонка – знаешь? – Сомов рванулся к Игнату и затих, прижатый к 
месту тяжёлой рукой Леньки. – Драться не дам, я с Игнатом согласный, – хмуро 
сказал тот. – Куда мне драться… – Лицо Сомова скривилось, голос дрогнул, 
перешёл в шёпот: – Подохнуть бы спокойно… – Все высказались? – тихо спросил 
Гаврилов.
И, подождав мгновение, взревел:
– Эй, ты, мокрица, протри глаза, слез на дорогу не хватит! Разнюнился… баба! 
Слюни распустил… На тот свет собрался? Туда тебе и дорога, живые по такому 
сморчку плакать не будут! – И свирепо повернулся к Валере: – Зачем их 
уговаривал, кто разрешил?! Пусть бы улетели к чёртовой матери, чем гирями на 
ногах висеть! Молчать, когда начальник поезда говорит! (Все свирепея.) Да, 
виноват – баб в поход взял! Зачем свой троллейбус бросил, если кишка тонка? 
(Сомову.) А ты чего писал «с благодарностью принимаю приглашение», когда знал,