исчезла без следа. Она шла по пляжу в сопровождении шумных поклонников; Валера 
сравнил её с Машенькой, сильной, свежей и красивой в своём материнстве, и таким 
невыгодным для Нины оказалось это сравнение, что он испытал к ней острую 
жалость.
Да, Валерий сам принял решение, перевернувшее его жизнь, и гордился им. У него 
есть любимая жена и две дочки, замечательный отец. Если главное в жизни каждого 
человека семья и работа, то ему повезло и с тем и с другим.
А если и доведётся погибнуть, то многие помянут его добрым словом.
Впрочем, погибнуть можно везде. Двадцатилетний Дима Крылов, шофёр матери, погиб 
средь бела дня в Сокольниках, когда отгонял от перепуганной девушки пьяных 
хулиганов. Карасев, Валерин сосед по дому, здоровяк журналист тридцати пяти лет,
 неожиданно для всех умер от инфаркта.
А Гаврилов: провоевал всю войну, прошёл двадцать тысяч километров по Антарктиде 
и вчера за ужином размечтался: «Вот намотаю на спидометр тридцатую тыщу – и 
засяду на даче писать мемуары. Пре вас; дармоеды!»
Нет, не собирается погибать Гаврилов, и не помышляют о загробной жизни его 
«адские водители»!
Мы ещё поживём, думал Валера, нам ещё с Машенькой сына нужно родить, для 
преемственности. Плохо только, что застудил грудь, если воспаление лёгких, 
тогда, наверное, хана. Но температура вроде не очень повышена, может, 
какая-нибудь ерунда, вроде бронхита. Если так, то ещё «увидим небо в алмазах».
А кашель – с кровью… Случись такое в феврале, расчистили бы полосу на 
Комсомольской, в самолёт – и домой, в Мирный. А в семьдесят градусов самолёту 
не взлететь, да и лётчики уже загорают в тропиках на верхней палубе… Хотя нет, 
по сводке – а Макаров не забывает, каждый день присылает поезду сводку работы 
всей экспедиция – «Обь» сейчас только подходит к станции Беллинсгаузена, недели 
через две будут загорать…
Тепло, хорошо в кабине; но придётся вылезать – Сомов застопорил. Братья Мазуры 
не заметили, идут впереди, а ракет нет. Ничего, видимость хорошая, не пуржит, 
рано или поздно глянут назад. Валера укутался, хорошенько прокашлялся и открыл 
дверцу кабины.
От последней остановки поезд прошёл три километра.



ОБЪЯСНЕНИЕ

Перед выходом из Мирного Тошка ярко расписал снаружи камбузный балок. На одной 
стенке был изображён императорский пингвин, чем-то неуловимо похожий на Петю 
Задирако. Одним ластом пингвин держался за живот, а другим совал в клюв бутылку 
с этикеткой «Касторка». Надпись гласила: «Заходи – угощу!» Противоположную 
стенку украшала жизнерадостная коровёнка с рекламным стендом на рогах: «Вперёд, 
вегетарианцы! Му-уу!»,-а на торцовой стороне девушка в чрезвычайно экономном 
купальнике призывно восклицала: «Попробуй догони!» Гаврилов велел заменить эту 
безыдейную надпись на более выдержанную, однако Тошка дерзко ответил» что у 
него кончились белила.
Сначала при виде камбузного балка походники не могли сдержать улыбок, но потом 
привыкли, а кроме них оценить Тошкино искусство было некому. К тому же 
солнечный диск выползал как раз в то время, когда поезд останавливался на отдых.
 Заманчиво было поглазеть на мир в свете уходящего дня, но ещё больше манила 
постель. А потом темнело, и все краски становились на один цвет. Так что и 
страдающий животом пингвин, и развесёлая коровёнка, и ехидная девушка внимания 
больше не привлекали.
Встречи на камбузе три раза в сутки были для людей маленьким праздником. В 
походе камбуз – центр притяжения, столовая и клуб, единственное место, где люди 
могут собраться и посмотреть друг на друга. Шесть человек садились за откидной 
столик, остальные размещались по углам. В тесноте, да не в обиде.
Раньше на камбузе было тепло, электрическая плита поддерживала нужную 
температуру даже в сильные морозы. Но уже через неделю после выхода из Мирного 
камбузная электростанция, работавшая на бензине, вышла из строя: двигатель гнал 
масло, оно горело, и в помещении вечем было дышать. Пришлось вместо 
электрической плиты ставить газовую, а на большой высоте пропан сгорал не 
полностью, и камбуз приходилось часто проветривать. К тому же после пожара 
баллонов с газом оставалось в обрез, и газ следовало экономить. И если в пути 
камбуз получал тепло от двигателя тягача, то на стоянке в помещении было 
холодно и неуютно. Когда Сомов глушил двигатель, камбуз быстро покрывался инеем,
 и на потолке образовывались сосульки. Температура, правда, ниже нуля не 
опускалась, но никто не раздевался, и даже Петя, несмотря на свою крайнюю, чуть 
ли не анекдотическую аккуратность, не снимал рукавиц, а белый халат надевал 
поверх каэшки.
Несмотря на это, ужин обычно проходил оживлённо. Знали, что не масло и соляр 
сейчас греть пойдут, а себя в спальных мешках – на семь законных и долгожданных 
часов. В эти часы человек принадлежал уже не походу, а самому себе, своим 
близким, которых, если повезёт, можно увидеть во сне. И настроение за ужином 
поднималось па несколько градусов.
– Сегодня ели молча. За сутки поезд прошёл шесть километров, но люди так 
вымотались, что говорить никому не хотелось.
Большую часть ночи меняли шестерню первой передачи у Сомова… Обычно шестерни 
эти летели на пути к Востоку, когда каждый тягач тащил за собой груз тонн в 
пятьдесят. По ледяному куполу гружёным тягачам положено идти на первой передаче,