в последнее время не хватало. Пожалуй, думал он, уважение этих ребят заслужить 
потруднее, чем восхваления репортёров.
Ленька ловил себя на том, что стал по-иному оценивать людей. Гаврилова, 
например, денежного дядю, не раз помогавшего матери сводить концы с концами, он 
раньше считал чудаком: есть дача, машина, жена и дети, директор Кировского 
завода лично звонит, предлагает хорошую должность, а дядя Ваня идёт на старости 
лет в полярку.
Теперь, увидев Гаврилова в деле, разобрался, понял, что он за человек. И бывших 
дружков своих переоценил – с большой уценкой. Не то чтобы его к ним совсем не 
тянуло и чтобы не хотелось вновь окунуться в праздничную атмосферу большого 
спорта. Окунуться окунулся бы, но с оглядкой, с понимаем того, что есть в жизни 
вещи посолиднее…
Однако больше всего Леньку поражало то, что медленно и верно его душой 
завладевала, маленькая и не очень эффектная девушка, пигалица, дурнушка по 
сравнению с теми, кто почитал за честь пройтись с ним под руку. Он вспоминал о 
ней со стыдом и растущей, незнакомой ему нежностью и подумывал о том, что по 
возвращении постарается доказать, что не такой уж он конченый…
С таким настроением Ленька пришёл на Восток.
Лишних спальных мест на станции не было, и походникам приходилось ночевать в 
своих балках. Соседом Леньки по нарам оказался Василий Сомов, не лучший сосед, 
какого можно было бы пожелать, ибо Василий был сух, замкнут и феноменально скуп 
– качество, совершенно уж презираемое полярниками, привыкшими свой кошелёк 
вытаскивать первыми. Когда на стоянке в Лас-Пальмасе ребята наслаждались пивом 
и шашлыками, Сомов жевал захваченную с собой сухую колбасу. Курил он 
преимущественно чужие папиросы, на радиограммы тратился по праздникам – словом, 
был законченным жмотом. Не будь Сомов отменнейшим, едва ли не лучшим в отряде 
механиком-водителем, вряд ли Гаврилов брал бы его в походы.
Сомов и разбередил Ленькину душу несколькими вскользь брошенными словами.
Случилось это в последнюю ночь на Востоке, когда вся станция замерла в ожидании 
двух последних самолётов. Спали в эту ночь плохо. В Ленькином балке на верхних 
нарах чуть слышно шептались Тошка Жмуркин и Валера Никитин. Смысл обрывочно 
доносившихся фраз Ленька понять не мог, но чувствовалась в них смутная тревога, 
отчего и самому Леньке вдруг стало, как-то тоскливо.. Он с головой влез в 
спальный мешок и попытался уснуть, однако сон никак не приходил, Ленька 
высунулся из мешка и с неудовольствием вдохнул табачный дым: Сомов курил, хотя 
обитатели балка с самого начала решили этого не делать. И без того от 
печки-капельницы несло солярным духом, дышать нечем.
– Свои? – с наивозможнейшим сарказмом спросил Ленька. – Свои, – вздохнул Сомов.
 – Не накурился за день? – А тебе какое дело? – А такое, что договаривались. 
Договор дороже денег, усвоил? – На том свете взыщешь, – проворчал Сомов. – 
Помирать собрался? – Здоровый ты, парень, а глупый. Походил бы с моё… – Ну и 
что? – А то, что пиши, парень, завещание… – Это почему? – с вызовом спросил 
Ленька.
Сомов не ответил, погасил о стенку балка сигарету и укрылся с головой в мешке.
Давно кончили разговор, похрапывали наверху Тошка и Валера, глухо покашливал во 
сне Сомов, а Ленька никак не мог забыться, охваченный тревожным предчувствием. 
Он припомнил отдельные реплики, намёки, что слышал в последние дни, объединил 
обрывки ничего вроде не значащих фраз в одну цепочку, и перед ним все более 
отчётливо стала обрисовываться безнадёжность предстоящего похода. Да, 
безнадёжность! Зря Макаров не пошлёт такую радиограмму и Семёнов не станет 
понапрасну обрабатывать Гаврилова – «возвращайся, Ваня, самолётом». И мысль о 
том, что он в свои двадцать пять лет может погибнуть, ужаснула Леньку. Он 
представил себе мёртвый, занесённый снегом поезд, свой заглохший навеки тягач и 
себя, скрученного последней судорогой. Ленька прогонял от себя это видение, 
старался думать о разных приятных вещах, ждущих его по возвращении домой, но 
страх, вползший в него исподтишка, не уходил. На любые трудности готов был 
Ленька, на любые муки, только не на безвестную смерть!
Всю жизнь он любил быть на виду, красоваться перед людьми, вызывать зависть и 
восхищение. На людях он мог совершить любой подвиг, если бы в это время на него 
смотрели и восторгались его мужеством и геройством. Во время разгрузки «Оби», 
когда с тридцатиметровой высоты на лёд полетел многопудовый ящик, Ленька успел 
отбросить в сторону матроса, которого через долю секунды расплющило бы в 
лепёшку. Люди смотрели! Когда Коля Рощин провалился с трактором под лёд, Ленька 
бросился без раздумий в ледяную воду. Люди смотрели! Это было для Леньки важнее 
всего. Он и в Антарктиду пошёл потому, что об этом будут знать люди. Только так.
 Скажи ему, что сцену его гибели покажут по телевидению, Ленька мгновенно 
воспрянул бы духом. Но погибнуть безвестно, навсегда остаться в белом безмолвии 
или, если их найдут, упокоиться на братском кладбище острова Буромского у 
Мирного!
Гордость не позволила Леньке сказать своё слово во время голосования, он 
смолчал. Но с той минуты, когда последние два самолёта улетели, уверенность 
покинула его.
В первые дни похода поезд шёл довольно быстро, километров по тридцать в сутки, 
и временами Леньке казалось, что тревога его пустая. Но когда морозы перевалили 
за шестьдесят и раскрылась скверная история с топливом, Ленька сник. Помрачнел, 
стал молчалив. Глаза глубоко ввалились, железные бугры мускулов опали. До 
помороженных щёк было больно дотрагиваться, пальцы распухли и еле сгибались в 
суставах. Рыжеватая шкиперская бородка, по общему мнению очень шедшая ему, 
свалялась и торчала безобразными клочьями. Впрочем, Ленька не знал об этом, 
поскольку давно не умывался, не смотрелся в зеркальце и даже где-то его потерял.