х  пищу,  они  заболевали,
теряли работоспособность, и тогда им позволяли уползать прочь. Эти смертники
были свободны, как воздух, и почти так же прозрачны. В тени деревьев я начал
различать блеск их глаз. Потом, посмотрев вниз, я увидел  около  своей  руки
чье-то лицо. Черное тело растянулось во всю длину, опираясь одним  плечом  о
ствол  дерева;  медленно  поднялись  веки,  и  я  увидел  огромные   тусклые
ввалившиеся глаза; какой-то огонек, слепой, бесцветный,  вспыхнул  в  них  и
медленно угас. Этот человек казался молодым, почти мальчиком, но вы  знаете,
как трудно определить их возраст. Я  ничего  иного  не  мог  придумать,  как
предложить ему один из морских сухарей моего славного шведа, - сухари были у
меня в кармане. Пальцы медленно его  сжали;  человек  не  сделал  больше  ни
одного движения, не взглянул на меня. Шея его была повязана  какой-то  белой
шерстинкой. Зачем? Где он ее достал? Был  ли  это  отличительный  его  знак,
украшение или амулет? Или ничего не было с ней связано? На  черной  шее  она
производила жуткое впечатление - эта белая  нитка,  привезенная  из  страны,
лежащей за морями.
     Неподалеку от этого дерева  сидели,  поджав  ноги,  еще  два  костлявых
угловатых  существа.  Один  из  этих  двух  чернокожих,  с   остановившимся,
невыносимо жутким  взглядом,  уткнулся  подбородком  в  колено;  сосед  его,
похожий на привидение, опустил голову на колени, как бы  угнетенный  великой
усталостью.  Вокруг  лежали,  скорчившись,  другие  чернокожие,  словно   на
картине, изображающей избиение или чуму. Пока я  стоял,  пораженный  ужасом,
один из этих людей приподнялся на руках и на  четвереньках  пополз  к  реке,
чтобы напиться. Он пил, зачерпывая воду рукой, потом уселся, скрестив  ноги,
на солнцепеке, и немного спустя курчавая его голова поникла.
     Мне уже не хотелось мешкать в тени, и я поспешно направился к  торговой
станции. Приблизившись к строениям,  я  встретил  белого  человека,  одетого
столь элегантно, что в первый момент я его принял за  привидение.  Я  увидел
высокий крахмальный воротничок, белые манжеты,  легкий  пиджак  из  альпака,
белоснежные брюки, светлый галстук и вычищенные ботинки.  Шляпы  на  нем  не
было. Волосы,  гладко  зачесанные  и  напомаженные,  разделялись  посередине
пробором. Своей большой белой рукой он держал зонтик на  зеленой  подкладке.
Он был изумителен, а за ухом у него торчала ручка.
     Я пожал руку этому чудесному призраку  и  узнал,  что  он  был  главным
бухгалтером фирмы, а вся бухгалтерия велась на этой станции. По его  словам,
он вышел на минутку "подышать свежим воздухом". Это замечание показалось мне
очень странным, ибо оно наводило на мысль об усидчивой работе за кон торкой.
Я бы не стал упоминать о бухгалтере, если б (ж не был первым, кто назвал мне
имя человека, неразрывно связанного с воспоминаниями об этом времени.  Кроме
того, я чувствовал уважение к  парню.  Да,  я  уважал  его  воротнички,  его
широкие  манжеты,  его  аккуратную  прическу.  Правда,  он  был   похож   на
парикмахерскую куклу, но, несмотря  на  деморализующее  влияние  страны,  он
заботился  о  своей  внешности.  В  этом  проявлялась  сила  характера.  Его
накрахмаленные  воротнички  и   выглаженные   манишки   были   своего   рода
достижением; впоследствии я не мог  удержаться,  чтобы  не  спросить,  каким
образом удалось  ему  этого  добиться.  Он  чуть-чуть  покраснел  и  скромно
ответил:
     - Я вымуштровал одну из туземных женщин на станции. Это  было  нелегко.
Такая работа пришлась ей не по вкусу.
     Таким образом, этот человек действительно сделал какое-то дело. А кроме
того, он был предан своим книгам, которые содержались в образцовом порядке.
     Зато на станции неразбериха была полная - вещи в беспорядке, беспорядок
в домах, путаница  в  головах.  То  и  дело  приходили  и  уходили  вереницы
запыленных негров с плоскими ступнями. Фабричные товары,  скверные  бумажные
ткани, бусы и латунная проволока доставлялись в  царство  тьмы  в  обмен  на
драгоценную слоновую кость.
     На станции мне пришлось провести десять дней - вечность! Я жил в хижине
во дворе, но, спасаясь от хаоса, частенько заглядывал в контору  бухгалтера.
Это было дощатое строение, а доски так  плохо  были  прилажены,  что,  когда
бухгалтер склонялся над своей высокой конторкой,  на  него,  от  затылка  до
каблуков, ложились узкие полоски солнечного света.
     Хотя большие ставни оставались  закрытыми,  в  комнате  было  светло  и
жарко; враждебно жужжали крупные мухи, которые не жалили, но больно  кололи.
Обычно я усаживался на пол, а бухгалтер в своем безупречном костюме (и  даже
слегка надушенный) сидел на высоком табурете и писал без устали.  Иногда  он
вставал, чтобы размять ноги. Когда однажды в комнату  внесли  на  раскладной
кровати больного (какого-то агента,  занемогшего  и  доставленного  сюда  из
глубины страны), бухгалтер выразил слабое неудовольствие.
     - Стоны больного, - говорил  он,  -  отвлекают  мое  внимание.  В  этом
климате очень трудно сосредоточиться и не наделать ошибок.
     Однажды он заметил, не поднимая головы:
     - В глубине страны вы, несомненно, встретите мистера Куртца.
     На мой вопрос, кто такой мистер Куртц, он  ответил,  что  это  один  из
первоклассных агентов, а заметив мой разочарованный вид, медленно  произнес,
кладя ручку на стол:
     - Это замечательная личность.
     Я стал задавать вопросы и выяснил, что мистер Куртц заведует  одной  из
очень важных торговых станций в самом сердце страны слоновой кости.
     - Он присылает сюда слоновой кости больше, чем все  остальные  станции,
вместе взятые.
     Бухгалтер снова взялся за перо. Больной чувствовал  себя  так  скверно,
что даже не стонал. Мирно жужжали мухи.
     Вдруг послышался все нарастающий гул голосов и топот. Только что пришел
караван. За дощатой стеной громко тараторили хриплые голоса. Все  носильщик