говорили одновременно, а из этого гула  вырывался  жалобный  голос  главного
агента, который - в двадцатый раз за этот день - плаксиво повторял,  что  он
умывает руки... Бухгалтер медленно встал.
     - Какой шум!  -  сказал  он.  Тихонько  прошел  он  по  комнате,  чтобы
взглянуть на больного, и, возвращаясь на свое место, сообщил мне:  -  Он  не
слышит.
     - Как! Умер? - спросил я, вздрогнув.
     - Нет еще, - ответил он с величайшим  спокойствием  и  мотнул  головой,
давая понять, что  шум  во  дворе  ему  мешает.  -  Когда  приходится  вести
бухгалтерские книги, доходишь до того, что начинаешь ненавидеть этих дикарей
- смертельно ненавидеть.
     На секунду он задумался, потом продолжал:
     - Когда увидите мистера Куртца, передайте ему от меня, что здесь, - тут
он бросил взгляд на свою конторку, - все  идет  прекрасно.  Я  не  хочу  ему
писать: давая письмо нашим курьерам, вы никогда не знаете, в  чьи  руки  оно
попадет... на этой Центральной  станции.  -  Он  посмотрел  на  меня  своими
кроткими выпуклыми глазами и снова заговорил: -  О,  он  далеко  пойдет.  Он
скоро будет шишкой среди администраторов.  Эти  господа  -  я  имею  в  виду
правление в Европе - намерены его продвинуть.
     Он вернулся к своей  работе.  Шум  снаружи  затих.  Собираясь  уйти,  я
приостановился в дверях. В комнате, где слышалось неумолчное  жужжание  мух,
агент, которого собирались отправить на родину, лежал в жару и без сознания;
бухгалтер, склонившись над  столом,  вносил  в  свои  точные  отчеты  точные
записи, а на расстоянии пятидесяти  футов  от  двери  виднелись  неподвижные
деревья рощи смерти.
     На следующий день я наконец покинул станцию с караваном - с  отрядом  в
шестьдесят человек. Нам предстояло пройти пешком двести миль.
     Не стоит  распространяться  об  этом  путешествии.  Тропинки,  тропинки
повсюду; сеть  тропинок,  раскинувшаяся  по  пустынной  стране;  тропинки  в
высокой траве и в траве, опаленной солнцем; тропинки,  пробивающиеся  сквозь
заросли, сбегающие в прохладные ущелья, поднимающиеся на  каменистые  холмы,
раскаленные от жары. И  безлюдье:  ни  одного  человека,  ни  одной  хижины.
Население давно разбежалось. Ну что ж... если б толпа  таинственных  негров,
носителей смертоносного оружия, вздумала странствовать по дороге между Дилем
и Грейвсэндом, хватая за шиворот поселян и заставляя их тащить тяжелую ношу,
я думаю, понадобилось бы немного времени, чтобы опустели все окрестные фермы
и коттеджи. Но здесь  и  жилища  тоже  исчезли.  Все-таки  мы  прошли  через
несколько покинутых деревень. Есть что-то трогательно-детское  в  развалинах
стен из травы.
     День проходил за днем; за  моей  спиной  раздавался  топот  шестидесяти
босоногих негров, и каждый тащил на себе шестидесятафунтовую  ношу.  Лагерь,
стряпня, сон; потом снова поход. Иногда нам попадался носильщик,  умерший  в
дороге и лежавший в высокой траве, а рядом с ним валялась его палка и пустой
сосуд из тыквы. Вокруг и над нами  великое  молчание.  Часто  в  тихие  ночи
слышался далекий бой барабанов,  то  затихающий,  то  нарастающий,  -  звуки
жуткие, манящие, призывные, дикие  и,  быть  может,  исполненные  такого  же
глубокого значения, как звон колоколов в христианской стране.
     Однажды нам повстречался белый человек в расстегнутом форменном кителе,
расположившийся  на  тропинке  со  своей   вооруженной   свитой   -   тощими
занзибарами, - парень очень гостеприимный и  веселый,  чтобы  не  сказать  -
пьяный. Он объявил, что следит за ремонтом дорог. Не могу сказать,  чтобы  я
видел хоть какую-нибудь дорогу или какой-нибудь ремонт, но, пройдя три мили,
я буквально наткнулся на тело пожилого негра, убитого пулей, попавшей ему  в
лоб; быть может, это и свидетельствовало о мерах, предпринятых для улучшения
дорог; Со мной был спутник - белый; неплохой парень,  но  слишком  жирный  и
обнаруживший досадную  привычку  падать  в  обморок  всякий  раз,  когда  мы
поднимались по склону раскаленного холма и несколько миль  отделяли  нас  от
воды  и  тени.  Раздражает,  знаете  ли,  держать  на  манер  зонтика   вашу
собственную куртку над головой человека, пока он не придет в чувство.  Я  не
мог удержаться, чтобы  не  спросить  его,  для  чего  он,  собственно,  сюда
приехал.
     - Денег заработать, конечно. А вы что думали? - сказал он презрительно.
Потом он заболел лихорадкой, и пришлось его нести в  гамаке,  подвешенном  к
шесту. Так как весил он больше двухсот фунтов,  то  я  все  время  воевал  с
носильщиками. Они топтались на одном месте, разбегались, удирали по ночам...
Настоящий мятеж! Как-то вечером я обратился к  ним  с  речью  на  английском
языке, сопровождая ее жестами, за которыми следили шестьдесят пар глаз, а на
следующее утро мы отправились в путь, причем чернокожие, тащившие гамак, шли
впереди. Час спустя я нашел в кустах всю поклажу - гамак, одеяла,  стонущего
человека. Тяжелый шест содрал бедняге кожу с  носа.  Парню  очень  хотелось,
чтобы я кого-нибудь убил, но нигде не видно было даже  тени  носильщиков.  Я
вспомнил слова старого доктора: "С научной точки зрения  любопытно  было  бы
наблюдать  там,  на  месте,  перемену,  происходящую   в   индивидууме".   Я
почувствовал, что во мне пробуждается научный интерес. Впрочем,  все  это  к
Делу не относится.
     На пятнадцатый день я снова увидел большую реку,  и  мы  доковыляли  до
Центральной станции. Она расположена была у заводи, окруженной кустарником и
лесом; станция была обнесена с трех сторон старой изгородью из тростника,  а
с одной стороны тянулась полоса вонючей грязи. Ворот не было - вместо них  в
изгород