ца тьмы-победительницы. То был  момент
триумфа для дикой глуши, мстительный ее набег,  которому,  казалось  мне,  я
один должен был противостоять, чтобы спасти другую душу.  И  воспоминание  о
том, что я от него слышал там, под сенью терпеливых  лесов,  когда  за  моей
спиной двигались рогатые тени и пылали  костры,  -  это  воспоминание  снова
всплыло, я вновь услышал отрывистые  фразы,  зловещие  и  страшные  в  своей
простоте. Я вспомнил гнусные его мольбы и гнусные угрозы, гигантский  размах
нечистых его страстей, низость, муку, бурное отчаяние его души.  А  потом  я
услышал, как он однажды сказал сдержанно и вяло:
     - Вся эта слоновая кость, в сущности, принадлежит мне. Фирма за нее  не
платила. Я сам ее собрал, рискуя жизнью. Все-таки я боюсь,  как  бы  они  не
предъявили права на нее... Гм... Положение затруднительное. Как вы  думаете,
что мне делать? Бороться, а? Я хочу  только  справедливости...  -  Он  хотел
только справедливости.
     Во втором этаже я позвонил у двери из красного дерева, а пока  я  ждал,
он, казалось, смотрел на меня с блестящей филенки,  смотрел  своим  глубоким
взглядом, обнимающим, осуждающим, проклинающим  вселенную.  Я  снова  слышал
шепот: "Ужас! Ужас!"
     Спускались сумерки. Мне пришлось подождать в высокой гостиной, где  три
узких  окна  поднимались  от   пола   к   потолку,   словно   светящиеся   и
задрапированные колонны. Блестели изогнутые и позолоченные  ножки  и  спинки
мебели. Холодным и монументальным казался высокий белый мраморный  камин.  В
углу стоял большой рояль; отблески  пробегали  по  темной  его  поверхности,
словно по мрачному полированному саркофагу. Высокая дверь открылась и  снова
закрылась. Я встал.
     В сумеречном свете она шла ко мне вся в черном, с  бледным  лицом.  Она
была в трауре. Больше года прошло с тех пор, как он умер, больше года с  тех
пор, как она получила известие. Казалось, она  будет  помнить  и  оплакивать
вечно. Она взяла обе мои руки в свои и прошептала:
     - Я слышала, что вы приехали.
     Я заметил, что она  не  очень  молода,  -  во  всяком  случае,  уже  не
молоденькая девушка. Она созрела для верности, страдания и веры. В  комнате,
казалось, потемнело, словно грустный свет пасмурного  вечера  сосредоточился
на ее лице. Эти белокурые волосы, это бледное лицо и чистый лоб были как  бы
окружены пепельным ореолом.  Темные  глаза  смотрели  на  меня.  Взгляд  был
невинный,  глубокий,  доверчивый  и  внушающий  доверие.  Она  держала  свою
скорбную голову так, словно гордилась этой скорбью, словно  хотела  сказать:
я, я одна умею грустить по нем так, как он того  заслуживает.  Но  когда  мы
пожимали друг другу руки, на лице ее отразилось такое безнадежное  отчаяние,
что я понял: она была из тех, кого не назовешь игрушкой времени. Для нее  он
умер только вчера. И - клянусь  небом!  -  это  впечатление  было  настолько
сильным, что и для меня он тоже, казалось, умер только вчера... Нет, сейчас,
сию минуту. Я увидел его и ее вместе - его смерть и ее скорбь... Я видел  ее
скорбь в самый момент его смерти. Понятно ли вам? Я видел их обоих и  слышал
их обоих. Она сказала прерывающимся голосом:
     - Я выжила... - А мой  напряженный  слух  уловил  последний  его  шепот
вечного проклятия, слившийся с ее печальным возгласом. С испугом  я  спросил
себя, что я здесь делаю, словно мне приоткрылась жестокая и  нелепая  тайна,
которую человеку не подобает знать. Она предложила мне  сесть.  Я  осторожно
положил пакет на маленький столик, а она опустила на него руку.
     - Вы его знали хорошо, - прошептала она, помолчав.
     - В тех краях близость возникает быстро, - сказал я. - Я его знал  так,
как только может один человек знать другого.
     - И вы им восхищались, - проговорила она. - Узнав  его,  нельзя  им  не
восхищаться, не правда ли?
     - Он был замечательным человеком, - сказал я нетвердым голосом. Видя ее
напряженный, умоляющий взгляд, как будто следивший, не сорвутся  ли  с  моих
губ еще какие-нибудь слова, я продолжал:
     - Нельзя было не...
     - ...любить его, - закончила она с жаром, а я в ужасе онемел. - О,  как
это верно! Но подумайте, ведь никто его не знал так хорошо, как знала я!  Он
мне все доверял. Я его знала лучше, чем кто бы то ни было!
     - Вы его знали лучше, чем кто бы то ни было, - повторил я. Быть  может,
она была права. Но с каждым произнесенным словом в комнате  становилось  все
темнее, и только лоб ее, чистый и белый,  казалось,  был  озарен  неугасимым
светом веры и любви.
     - Вы были его другом, - продолжала она. - Его другом! -  повторила  она
громче. - Да, конечно, раз он дал вам это и прислал вас ко мне. Я  чувствую,
что могу говорить с вами... и... о! я должна говорить. Я хочу,  чтобы  вы  -
человек, слышавший последние его слова, - знали, что я была достойна  его...
Это не гордость... Да! Я горжусь сознанием, что поняла его лучше, чем кто бы
то ни было на земле. Он сам мне это сказал. А с  тех  пор,  как  умерла  его
мать, у меня не было никого... никого... кто бы...
     Я слушал. Тьма сгущалась. Я даже не уверен  был  в  том,  какую  связку
бумаг он мне дал. Подозреваю, что он хотел мне  доверить  другие  документы,
которые начальник после его смерти просматривал при свете лампы.  А  девушка
говорила, облегчая свою скорбь, уверенная в моей симпатии; она говорила так,
как пьют жаждущие. Я узнал, что ее родные не одобряли ее помолвки с Куртцем.
Он был недостаточно богат или что-то в этом роде. И право же, я не знаю,  не
был ли он всю свою жизнь нищим.  Он  дал  мне  основание  предполагать,  что
недостаток средств загнал его в те края.
     - ...Разве тот, кто его слышал, мог не стать  его  другом?  -  говорила
она. - Он привлекал к себе людей, обращаясь к тому, что есть в них хорошего.
- Она пристально смо