самоуверенных лиц.
     Пожалуй, в то время я был не совсем здоров. Я бродил по  улицам  -  мне
нужно было уладить кое-какие дела - и горько усмехался,  встречая  почтенных
людей. Допускаю, что я вел себя непозволительно, но в те дни моя температура
редко бывала нормальной. Все усилия славной моей тетушки  "восстановить  мои
силы" не достигали своей цели. Не силы мои нуждались  в  восстановлении,  но
мозг жаждал успокоения. Я хранил пачку бумаг, врученных мне  Куртцем,  и  не
знал, что с ними делать. Его мать недавно умерла; мне сказали, что ухаживала
за ней его "нареченная". Однажды заглянул ко мне  гладко  выбритый  человек,
державший себя официально и носивший очки в золотой оправе. Сначала окольным
путем, а затем с вкрадчивой настойчивостью он стал расспрашивать о том,  что
ему угодно было называть "документами". Я  не  удивился,  ибо  успел  дважды
поссориться из-за этого с начальником. Я отказался дать  ему  хотя  бы  один
листок; так же я держал себя и с этим человеком в  очках.  Наконец  он  стал
мрачно угрожать и с жаром доказывать, что фирма имеет право  требовать  все,
касающееся ее "территории". По его словам, "мистер Куртц должен был обладать
обширными и своеобразными сведениями о неисследованных  областях,  ибо  этот
выдающийся  и  одаренный  человек  попал  в  исключительную  обстановку,   а
потому...".
     Я уверил его, что мистер Куртц - какими бы сведениями он ни  обладал  -
проблем коммерческих или административных не касался. Тогда он заговорил  об
интересе научном: "Потеря будет велика, если..." и т.  д.  и  т.  д.  Я  ему
предложил  статью  "Искоренение  обычаев  дикарей",  оторвав  предварительно
постскриптум. Он жадно ее схватил, но потом презрительно фыркнул.
     - Это не то, на что мы имели право надеяться, - заметил он.
     - Не надейтесь, - сказал я.  -  У  меня  остаются  только  его  частные
письма.
     Он удалился, пригрозив судебным  преследованием,  и  больше  я  его  не
видел. Но два дня спустя явился еще один  субъект,  назвавший  себя  кузеном
Куртца: ему хотелось узнать о последних минутах дорогого родственника. Затем
он дал мне понять, что Куртц  был  великим  музыкантом.  "Он  мог  бы  иметь
колоссальный успех", - сказал мой посетитель, бывший,  кажется,  органистом.
Его жидкие седые волосы спускались на засаленный воротник пиджака. У меня не
было оснований сомневаться в его словах. И по сей день я  не  могу  сказать,
какова была профессия мистера Куртца - если была у него таковая - и какой из
его талантов можно назвать величайшим.  Я  его  считал  художником,  который
писал в газетах, или  журналистом,  умевшим  рисовать,  но  даже  кузен  его
(который нюхал табак в продолжение нашей беседы) не мог мне сказать, кем он,
собственно, был, Куртц был универсальным гением... Я согласился со стариком,
который шумно  высморкался  в  большой  бумажный  платок  и,  взволнованный,
удалился, унося с собой какие-то не имеющие значения семейные письма.
     Наконец, посетил меня журналист,  горевший  желанием  узнать  о  судьбе
своего "дорогого коллеги". Этот посетитель сообщил, что Куртцу следовало  бы
избрать политическую карьеру.  У  журналиста  были  косматые  прямые  брови,
торчавшие, как щетина, коротко  остриженные  волосы  и  монокль  на  широкой
ленте. Разговорившись, он заявил, что Куртц, по его мнению, писать не  умел,
но "как этот человек говорил! Он мог наэлектризовать толпу. У него была вера
- понимаете? - вера. Он мог себя убедить в чем угодно... в  чем  угодно.  Из
него вышел бы блестящий лидер какой-нибудь крайней партии".
     - Какой партии? - спросил я.
     - Любой! - ответил тот. - Он... он был... экстремист. Не так ли?
     Я согласился. Он полюбопытствовал, не известно ли мне, что побудило его
поехать туда.
     -  Известно,  -  сказал  я  и  вручил   ему   знаменитую   статью   для
опубликования, если он найдет ее пригодной.
     Он  торопливо  ее  просмотрел,  бормоча  себе  что-то  под  нос,  затем
произнес:
     - Пригодится, - и ушел со своей добычей. Итак,  я  остался  со  связкой
писем и портретом девушки. Она была красива... Я хочу сказать, что выражение
ее лица казалось мне прекрасным. Я  знаю,  что  даже  солнечный  свет  может
лгать, но никакое освещение и никакие позы не могли придать  ее  лицу  такое
выражение, внушавшее полное доверие. Казалось, она умела слушать с  открытой
душой, не питая никаких подозрений, не думая о себе. Я решил  лично  вернуть
ей ее карточку и письма.  Любопытство?  Да;  и,  быть  может,  еще  какое-то
чувство. Все, что принадлежало Куртцу, от меня  ускользало:  его  душа,  его
тело, его станция, его планы, его  слоновая  кость,  его  карьера.  Осталось
только воспоминание о нем и его "нареченная"; я хотел и это отдать прошлому,
хотел уступить все, что у меня от него осталось, забвению - последнему слову
общей нашей судьбы. Я не защищаюсь: тогда я неясно  себе  представлял,  чего
именно я хочу. Быть может, то  был  порыв  бессознательной  верности...  или
завершение  одной  из  тех  иронических  неизбежностей,  которые  таятся   в
человеческом бытии. Не знаю. Не могу сказать. Но я отправился к ней.
     Я думал,  что  воспоминание  о  нем,  подобно  воспоминаниям  о  других
умерших, которые накапливаются в жизни каждого человека, - отпечаток в нашем
мозгу уходящих от нас теней. Но перед  высокой  и  массивной  дверью,  между
высокими домами, на улице, такой же тихой и нарядной,  как  аллея  кладбища,
мне предстало видение: я увидел его на носилках; он прожорливо открывал рот,
словно хотел проглотить всю землю и всех людей.  Он  жил,  жил  так,  как  и
раньше, - ненасытный призрак, стремившийся к блестящей видимости и  страшной
реальности;  призрак   более   темный,   чем   тени   ночи,   и   благородно
задрапированный в  складки  великолепного  красноречия.  Видение,  казалось,
вошло в дом вместе со  мной:  носилки,  призраки  носильщиков,  дикая  толпа
послушных почитателей, мрак  лесов,  блеск  реки,  бой  барабана,  ровный  и
приглушенный, как биение сердца - сер