рела на меня. - Это дар великого человека...
     Тихому ее голосу, казалось, аккомпанировали те, иные звуки, исполненные
тайны, отчаяния и скорби, какие довелось мне слышать; журчание реки,  шелест
деревьев, раскачиваемых ветром, рокот толпы, слабый отзвук непонятных  слов,
шепот человека, говорящего из-за порога вечной тьмы.
     - Но вы его слышали! Вы знаете! - воскликнула она.
     - Да, знаю, - сказал я чуть ли не с  отчаянием  в  сердце,  но  склоняя
голову перед ее верой, перед  великой  и  спасительной  иллюзией,  светившей
неземным светом во тьме, в торжествующей  тьме,  от  которой  я  не  мог  ее
защитить, от которой я не мог защитить даже себя самого.
     - Какая утрата для меня... для нас! -  великодушно  поправилась  она  и
шепотом добавила: - Для мира.
     В угасающем свете я видел, как блестели ее глаза, полные слез, -  слез,
которым не суждено было пролиться.
     - Я была очень счастлива и очень горда, -  продолжала  она.  -  Слишком
счастлива. Это продолжалось недолго. А теперь я несчастна... на всю жизнь.
     Она встала; ее белокурые волосы, отсвечивая золотом,  казалось,  ловили
последние проблески света. Я тоже встал.
     - И от всего этого, - продолжала она с тоской, - от всех его  обещаний,
его величия, его доброй души и благородного  сердца  не  осталось  ничего...
ничего, кроме воспоминания. Вы и я...
     - Мы всегда будем его помнить, - поторопился я сказать.
     - Нет! - воскликнула она. - Немыслимо, чтобы все это погибло, чтобы  от
жизни его, принесенной в  жертву,  не  осталось  ничего,  кроме  скорби.  Вы
знаете, какие грандиозные у него были планы.
     Я тоже о них знала. Быть может, я не могла понять, но  о  них  знали  и
другие люди. Что-то должно остаться. Его слова, во всяком случае, не умрут.
     - Его слова останутся, - сказал я.
     - И его пример, - прошептала она словно про себя. -  Люди  смотрели  на
него снизу вверх... доброта его светилась в каждом поступке. Его пример...
     - Правильно, - сказал я, - и его пример. Да,  его  пример.  Об  этом  я
позабыл.
     - Но я помню. Я не могу, не могу  поверить...  Не  могу  поверить,  что
никогда больше его не увижу... что  никто  его  больше  не  увидит  никогда,
никогда, никогда...
     Она простерла руки, словно вслед отступающему человеку; бледные руки  с
переплетенными пальцами виднелись  на  фоне  угасающей  узкой  полосы  окна.
Никогда его не увидит! В ту минуту я его видел  достаточно  ясно.  До  конца
жизни я буду видеть этот красноречивый призрак, а также и ее  -  трагическую
тень, походившую в этой позе на другую, тоже  трагическую  женщину,  которая
была увешана бессильными амулетами и простирала обнаженные  смуглые  руки  к
сверкающему адскому потоку, к потоку тьмы. Вдруг она сказала очень тихо:
     - Он умер так же, как и жил.
     Тупая злоба шевельнулась во мне.
     - Его конец был во всех отношениях достоин его жизни, - сказал я.
     - А меня с  ним  не  было,  -  прошептала  она.  Злоба  уступила  место
бесконечной жалости.
     - Все, что можно было сделать... - пробормотал я.
     - Да, но я в него верила больше, чем кто бы  то  ни  было  на  земле...
больше, чем его родная мать, больше, чем... он сам. Я была ему нужна!  Я!  Я
бы сберегла каждое его слово, каждый вздох, каждый жест, каждый его взгляд.
     Я почувствовал, как холодная рука сжала мне сердце.
     - Не надо! - сказал я сдавленным голосом.
     - Простите меня. Я так долго тосковала  молча...  молча...  Вы  были  с
ним... до конца? Я думаю о его одиночестве. Подле него не было  никого,  кто
бы мог его понять так, как поняла бы я. Быть может, никто не слышал...
     - Я был с ним до конца, - сказал я дрожащим голосом.  -  Я  слышал  его
последние слова... - И в испуге я умолк.
     - Повторите,  -  прошептала  она  надрывающим  сердце  голосом.  -  Мне
нужно... мне нужно что-нибудь... что-нибудь... чтобы с этим жить.
     Я чуть было не крикнул: "Да разве вы не слышите?"  Сумерки  вокруг  нас
повторяли это слово настойчивым шепотом, - шепотом  угрожающим,  как  первое
дыхание надвигающегося шквала: "Ужас! Ужас!"
     - Последнее слово... чтобы жить с ним, - настаивала она. -  Поймите,  я
его любила, любила, любила!
     Я взял себя в руки и медленно проговорил:
     - Последнее слово, какое он произнес, было ваше имя.
     Я услышал тихий вздох, а потом сердце мое  замерло,  перестало  биться,
когда  раздался  ликующий  и  страшный  крик,  крик  великого  торжества   и
бесконечной боли.
     - Я это знала... была уверена!..
     Она знала. Она была уверена. Я слышал, как  она  плакала.  Она  закрыла
лицо руками. Казалось мне, что дом рухнет  раньше,  чем  я  успею  выбежать,
казалось, что небеса обрушатся на мою голову. Но ничего не случилось. Небеса
из-за таких пустяков не рушатся. Интересно, обрушились бы они, если бы я был
справедлив и отдал должное Куртцу? Разве не говорил он, что  требует  только
справедливости? Но я не мог. Не мог  ей  сказать.  Тогда  стало  бы  слишком
темно... слишком темно...
     Марлоу умолк. Неясный и молчаливый, он сидел в стороне  в  позе  Будды,
погруженного в созерцание. Никто не шелохнулся.
     - Мы прозевали начало отлива, - неожиданно сказал директор.
     Я поднял голову. Черная гряда облаков  пересекала  устье,  и  спокойный
поток, ведущий словно к концу земли, струился мрачный под облачным  небом  -
казалось, он уводил в сердце необъятной тьмы.

1902