редставлял себе, чтобы могло так сильно измениться лицо человека,
и - надеюсь - никогда больше этого не увижу. О, жалости я не  чувствовал!  Я
был зачарован, словно передо мной разорвали  пелену.  Лицо,  цвета  слоновой
кости, дышало мрачной гордостью;  безграничная  властность,  безумный  ужас,
напряженное и безнадежное отчаяние - этим было отмечено его лицо.  Вспоминал
ли он в эту последнюю минуту просветления  всю  свою  жизнь,  свои  желания,
искушения и поражение? Он прошептал, словно обращаясь к какому-то видению...
он попытался крикнуть, но этот крик прозвучал как вздох:
     - Ужас! Ужас!
     Я задул свечу и вышел из рубки. Пилигримы обедали в кают-компании, и  я
занял свое место за столом против начальника. Тот поднял глаза  и  посмотрел
на  меня  вопросительно,  но  я  игнорировал  этот  взгляд.  Он  невозмутимо
откинулся  на  спинку  стула,  улыбаясь  странной  своей   улыбкой,   словно
запечатывавшей подлую  его  душонку.  Мошки  кружились  роем  вокруг  лампы,
ползали по скатерти, по нашим рукам и лицам. Вдруг слуга начальника просунул
в каюту свою черную голову и сказал с уничтожающим презрением:
     - Мистер Куртц... умер.
     Все пилигримы выбежали, чтобы посмотреть на него.  Я  один  остался  за
столом и продолжал  обедать.  Думаю,  меня  сочли  бесчувственной  скотиной.
Однако ел я немного. Здесь горела лампа, было, знаете ли, светло...  а  там,
снаружи, нависла тьма. Больше  я  не  подходил  к  замечательному  человеку,
который произнес приговор над похождениями своей души на земле. Голос  угас.
Что было у него, кроме голоса?  Но  мне  известно,  что  на  следующий  день
пилигримы что-то похоронили в грязной яме.
     А потом они едва не похоронили меня.
     Однако я, как видите, не  последовал  в  ту  пору  за  Куртцем.  Да,  я
остался, чтобы пережить кошмар до конца и еще  раз  проявить  свою  верность
Куртцу.  Судьба.  Моя  судьба!  Забавная  штука   жизнь,   таинственная,   с
безжалостной логикой преследующая ничтожные цели. Самое большее,  что  может
получить от нее человек,  -  это  познание  себя  самого,  которое  приходит
слишком поздно и приносит вечные сожаления.
     Я боролся со смертью. Это самая скучная борьба, какую только можно себе
представить. Она происходит в серой пустоте, когда нет опоры под ногами, нет
ничего вокруг, нет зрителей, нет блеска  и  славы;  нет  страстного  желания
одержать победу,  нет  великого  страха  перед  поражением;  вы  боретесь  в
нездоровой атмосфере умеренного скептицизма, вы не уверены в своей правоте и
еще меньше верите в правоту своего противника. Если такова высшая  мудрость,
то жизнь - загадка более серьезная, чем принято думать. Я был на волосок  от
последней  возможности  произнести  над  собой  приговор,  и  со  стыдом   я
обнаружил,  что,  быть  может,  мне  нечего  будет  сказать.  Вот  почему  я
утверждаю, что Куртц был замечательным человеком. Ему было что  сказать.  Он
это сказал. С тех пор как я сам поглядел за грань, мне понятен  стал  взгляд
его глаз, не видевших пламени свечи, но созерцавших вселенную  и  достаточно
зорких, чтобы разглядеть все сердца, что бьются во тьме. Он  подвел  итог  и
вынес приговор: "Ужас!" Он был замечательным человеком. В  конце  концов,  в
этом слове была, какая-то вера, прямота, убежденность;  в  шепоте  слышалась
вибрирующая нотка возмущения, странное слияние ненависти и  желания,  -  это
слово отражало странный лик правды. И лучше всего запомнил я  не  те  минуты
мои, которые казались мне последними, - не серое бесформенное  пространство,
заполненное физической болью и равнодушным презрением к  эфемерности  всего,
даже самой боли. Нет! Его последние минуты я, казалось, пережил и  запомнил.
Правда, он сделал последний шаг, он шагнул за грань, тогда как мне разрешено
было отступить. Быть может, в этом-то и заключается разница; быть может, вся
мудрость, вся правда, вся искренность сжаты в этом одном неуловимом моменте,
когда мы переступаем порог смерти. Быть  может!  Мне  хочется  думать,  что,
подведя итог, я не брошу слова равнодушного презрения. Уж лучше его  крик  -
гораздо  лучше.  В  нем  было  утверждение,  моральная  победа,   оплаченная
бесчисленными поражениями, гнусными ужасами и  гнусным  удовлетворением.  Но
это победа! Вот почему я остался верным Куртцу до конца - и даже  после  его
смерти, когда много времени спустя я снова услышал - не его  голос,  но  эхо
его великолепного красноречия,  отраженного  душой  такой  же  прозрачной  и
чистой, как кристалл.
     Нет, меня они не похоронили, но  был  период,  о  котором  я  вспоминаю
смутно, с содроганием, словно о пребывании в каком-то непостижимом мире, где
нет ни  надежд,  ни  желаний.  Снова  попал  я  в  город,  похожий  на  гроб
повапленный, и с досадой смотрел на людей, которые суетились, чтобы выманить
друг у друга денег, сожрать свою дрянную пищу, влить в себя скверное пиво, а
ночью видеть бессмысленные и нелепые сны. Эти люди вторгались в  мои  мысли.
Их знание жизни казалось мне досадным притворством, ибо я  был  уверен,  что
они не могут знать тех фактов,  какие  известны  мне.  Их  осанка  -  осанка
заурядных людей, уверенных в полной безопасности и занимающихся своим делом,
- оскорбляла  меня,  как  наглое  чванство  глупца  перед  лицом  опасности,
недоступной его пониманию. У меня не было особого желания их просвещать,  но
я   с   трудом   удерживался,   чтобы   не   расхохотаться   при   виде   их
глупо