Мы перенесли Куртца в рулевую рубку: там было больше воздуха.  Лежа  на
кушетке, он смотрел в отверстие, заменявшее окно. Вдруг толпа заволновалась,
и женщина с прической, напоминавшей шлем, со смуглыми  щеками,  подбежала  к
самой воде. Она простерла руки,  выкрикнула  какие-то  слова,  и  вся  масса
дикарей хором быстро и членораздельно повторила ее фразу.
     - Вы это  понимаете?  -  спросил  я.  Он  смотрел  мимо  меня  горящими
тоскливыми глазами; взгляд его был сосредоточенный и злобный. Он  ничего  не
ответил, но я видел, как улыбка, странная  улыбка  появилась  на  бесцветных
губах; потом губы его судорожно искривились.
     - Понимаю ли я? - проговорил он медленно,  задыхаясь,  словно  какая-то
сверхъестественная сила вырвала у него эти слова.
     Я  дернул  веревку  свистка;  сделал  я  это  потому,  что  видел,  как
пилигримы, решив позабавиться, вышли на палубу  с  ружьями.  Когда  раздался
пронзительный свисток, ужас охватил эту сгрудившуюся толпу.
     - Не надо! Не надо! Вы их  спугнете!  -  досадливо  крикнул  кто-то  на
палубе. Снова я  несколько  раз  дернул  веревку.  Люди  бросились,  ползли,
припадая к земле, стараясь ускользнуть от страшных  звуков.  Три  обмазанных
красной  глиной  парня,  словно  подстреленные,  упали  ничком.   И   только
величественная дикарка не шевельнулась и трагически простерла  к  мрачной  и
сверкающей реке свои обнаженные руки.
     Тогда толпа идиотов на палубе начала забавляться, и  я  ничего  не  мог
разглядеть сквозь завесу дыма.
     Темный поток, вырываясь из сердца тьмы, уносил нас к  морю;  теперь  мы
шли в два раза быстрее, чем раньше; а жизнь Куртца. так же  быстро  угасала,
отливая от его сердца, чтобы влиться в море неумолимого  времени.  Начальник
был настроен благодушно; теперь ему не о чем было беспокоиться, и обоих  нас
он  окидывал  взглядом  понимающим  и   удовлетворенным:   "дело"   обошлось
прекрасно, и лучшего исхода нельзя было пожелать. Я  понимал,  что  близится
время, когда я останусь единственным сторонником  "нерационального  метода".
Пилигримы посматривали на меня неблагосклонно. Я был, так сказать, отнесен в
одну рубрику с мертвецом. Странно, что я принял это нежданное  товарищество,
этот кошмар, навязанный мне в стране мрака, куда вторглись подлые  и  жадные
призраки.
     Куртц разглагольствовал. Ах,  этот  голос!  Этот  голос!  До  последней
минуты он сохранил свою силу.  Он  пережил  способность  Куртца  скрывать  в
великолепных складках красноречия темное  и  бесплодное  его  сердце.  Куртц
боролся. О, как он боролся! Его усталый мозг был  словно  одержим  туманными
видениями - призраками богатства и славы, раболепно склоняющимися перед  его
неугасимым даром расточать благородные и высокопарные фразы. Моя нареченная,
моя станция,  моя  карьера,  мои  идеи  -  вот  что  служило  предлогом  для
проявления возвышенных чувств. Тень  подлинного  Куртца  появлялась  у  ложа
мистификатора, которому суждено было быть погребенным в  первобытной  земле.
Но дьявольская лю бовь и  ужасная  ненависть  к  тайнам,  какие  он  открыл,
боролись  за  обладание  этой  душой,  пресыщенной  примитивными   эмоциями,
жаждущей лживой славы, фальшивых отличий и всех видимостей успеха и власти.
     Иногда  он  бывал  возмутительно  ребячлив.  Он  желал,  чтобы   короли
встречали его на станциях, - его,  возвращающегося  из  какой-то  призрачной
страны, где он намеревался совершить великие дела.
     - Нужно только им показать,  что  вы  действительно  способны  принести
пользу, и тогда вас ждет полное признание,  -  говорил  он.  -  Конечно,  не
следует забывать о мотивах... мотивы должны быть честные.
     За поворотами, всегда похожими один на другой, открывался  все  тот  же
вид на однообразную реку; пароход проплывал мимо вековых  деревьев,  которые
терпеливо смотрели вслед этому грязному осколку другого  мира,  предвестнику
перемен, побед, торговли, избиений и всяких благ. Я  смотрел  вперед  и  вел
судно.
     - Закройте ставень, - неожиданно сказал однажды  Куртц.  -  Я  не  могу
этого видеть.
     Я исполнил его просьбу. Последовало молчание.
     - О, но я еще вырву у тебя сердце! - крикнул он невидимой глуши.
     Произошла поломка, - я этого ждал, - и нам пришлось пристать к  острову
и заняться ремонтом. Эта задержка гибельно повлияла на  уверенность  Куртца.
Как-то утром он мне вручил связку бумаг и  фотографическую  карточку;  пакет
был перевязан шнурком от ботинка.
     - Спрячьте, - сказал он. -  Этот  зловредный  дурак  (он  имел  в  виду
начальника) способен рыться в моих сундуках, когда я не смотрю.
     После полудня я заглянул к нему. Он лежал на спине с закрытыми глазами,
и я хотел уйти, но он забормотал:
     - Жить честно, умереть, умереть...
     Я прислушался. Больше он не сказал ни слова. Произносил ли он  речь  во
сне, или то был отрывок фразы для какой-нибудь газетной статьи? Он  когда-то
работал в газетах и думал снова заняться этим делом,  "чтобы  распространять
мои идеи. Это - долг".
     Его окутывал непроницаемый мрак. Я на  него  смотрел,  как  смотрят  на
человека, лежащего на дне пропасти, куда никогда не проникает луч солнца. Но
я не мог ему уделять много времени, так как помогал  механику  разбирать  на
части протекающие цилиндры, выпрямлять согнутый шатун, производить ремонт. Я
жил  окруженный  гайками,  опилками,   ржавчиной,   болтами,   ключами   для
отвертывания гаек, молотками - предметами мне ненавистными, ибо я не умел  с
ними ладить. Я следил за  маленькой  кузницей,  по  счастью  оказавшейся  на
борту, я устало рылся в куче обломков, пока приступ лихорадки  не  заставлял
меня лечь.
     Как-то вечером, войдя со свечой  в  рубку,  я  испугался,  услышав  его
дрожащий голос:
     - Я лежу здесь, в темноте, и жду смерти. Свет был на расстоянии фута от
его глаз. Я с трудом прошептал:
     - О, вздор! - и тревожно склонился над ним.
     Я не