,  и
доносился из леса гул голосов. Я ловко перерезал  ему  путь,  но,  когда  мы
очутились лицом к лицу, я как будто опомнился и осознал опасность во всем ее
неприкрашенном виде. Она еще отнюдь  не  миновала.  Что,  если  б  он  начал
кричать?
     Хотя он едва мог стоять, но для крика у него хватило бы силы.
     - Уходите, спрячьтесь! - сказал он своим низким голосом.
     Это  было  страшно.  Я  оглянулся.  Тридцать  ярдов  отделяли  нас   от
ближайшего костра. Я видел, как поднялась черная фигура,  широко  раздвинула
длинные черные ноги, простерла черные руки над костром. На  голове  ее  были
какие-то рога - кажется, рога антилопы. Несомненно, то  был  колдун,  шаман,
очень походивший на черта.
     - Знаете ли вы, что вы делаете? - прошептал я.
     - Знаю, - ответил он, повышая голос, чтобы произнести это  одно  слово.
Оно прозвучало заглушенно и в то же время громко - словно окрик, вырвавшийся
из рупора.
     "Если он поднимет шум, мы погибли", - подумал я. Сейчас не  время  было
пускать в ход кулаки, не говоря уже о том, что мне, естественно, не хотелось
бить эту тень - это скитающееся и измученное существо.
     - Вы погибнете, - сказал я, - окончательно погибнете.
     Иногда бывают, знаете ли, такие проблески вдохновения. Я сказал как раз
то, что нужно было сказать, хотя он мог считать себя погибшим и теперь  -  в
тот момент, когда заложена была основа нашей близости,  не  оборвавшейся  до
самого конца и даже... после.
     - У меня были грандиозные планы, - пробормотал он нерешительно.
     - Да, - сказал я, - но, если  вы  вздумаете  кричать,  я  вам  размозжу
голову... - Поблизости не видно было ни палки, ни камня... - Я вас задушу, -
поправился я.
     - Я стоял у порога великих дел, - взмолился  он  с  такой  тоской,  что
кровь застыла у меня в жилах. - А теперь из-за негодяя и дурака...
     - Ваш успех в Европе во всяком случае обеспечен,  -  твердо  сказал  я.
Мне, видите ли, не хотелось его душить, да и вряд ли это  принесло  бы  хоть
какую-нибудь пользу. Я старался разрушить чары - тяжелые немые  чары  глуши,
которая, казалось, влекла  его  безжалостно  к  себе,  пробуждая  забытые  и
зверские инстинкты и воспоминания об удовлетворенных и чудовищных  страстях.
Я был убежден, что только это и побудило его притащиться к  опушке  леса,  к
зарослям, к отблеску костров, к бою барабанов, к  тягучему  пению  заклятий;
только это и увлекло его преступную душу за пределы дозволенных  стремлений.
И видите ли, ужас положения заключался не в  возможности  получить  удар  по
голове - хотя я живо чувствовал и эту опасность, - но в том, что я имел дело
с человеком, который ничего не  признавал.  Подобно  неграм,  я  должен  был
взывать к нему самому, к этому восторженному и бесконечно павшему  существу.
Не было ничего выше или ниже его - и я это знал. Он оторвался от земли. Будь
он проклят! Он остался один, и я, смотря на него, не  знал,  стою  ли  я  на
земле или парю в воздухе.
     Я вам рассказал, о чем мы с ним говорили,  повторил  фразы,  какими  мы
обменялись... но что толку? То были банальные, повседневные слова,  знакомые
неясные звуки, какие можно услышать в любой день. Но не в этом дело. Мне они
напоминали  отзвук  жутких  слов,  какие  слышишь  во  сне,   отзвук   фраз,
преследующих во время кошмара.  Душа!  Если  приходилось  кому-нибудь  вести
борьбу душой, то таким человеком был я. И ведь я имел дело не с сумасшедшим.
Верьте мне или не верьте, но ум у него  был  ясный,  хотя  все  его  помыслы
упорно сосредоточивались на нем самом. Да,  ум  его  был  ясен,  и  это  был
единственный мой шанс, не считая, конечно, возможности его убить,  но  такой
исход не принес бы мне пользы, так как неизбежно должен был вызвать  шум.  А
душа его была одержима безумием. Заброшенная в дикую глушь, она заглянула  в
себя и - клянусь небом! - обезумела. Мне пришлось - должно быть, в наказание
за мои грехи - подвергнуться  испытанию  и  самому  заглянуть  в  его  душу.
Никакие красноречивые доводы не могли бы до такой степени  потрясти  веру  в
человека, как эта последняя его вспышка откровенности.  Он  тоже  боролся  с
собой. Я это видел, слышал. Я видел  непостижимую  тайну  души,  которая  не
знает ни удержу, ни веры, ни страха и, однако, борется вслепую сама с собой.
Я сохранил присутствие духа; но, когда мне удалось уложить его на кушетку, я
вытер пот со лба, а ноги мои дрожали, словно  я,  спускаясь  с  того  холма,
тащил на своей спине груз в полтонны весом. А ведь я только его поддерживал,
когда он своей костлявой рукой обнимал меня за шею. Он был немногим  тяжелее
ребенка.
     Когда на следующий день, в полдень, мы снялись с якоря, толпа  людей  -
все время я остро ощущал ее присутствие за стеной деревьев - снова вышла  из
леса  и  рассыпалась  по  просеке;  склон  холма  был   покрыт   обнаженными
трепещущими бронзовыми телами. Я провел  пароход  вверх  по  течению,  затем
повернул его; две тысячи глаз следили за плескавшимся и  стучавшим  яростным
демоном реки, который разбивал воду чудовищным своим  хвостом  и  выдыхал  в
небо черный дым. Перед толпой у самой реки три человека,  с  головы  до  ног
облепленные красной глиной, беспокойно шагали взад  и  вперед.  Когда  судно
снова поравнялось с просекой, они повернулись лицом  к  реке,  топая,  кивая
рогатыми головами;  раскачивались  их  красные  тела;  они  потрясали  вслед
яростному демону реки пучком черных перьев,  облезшей  шкурой  с  хвостом  и
каким-то предметом, походившим на высохшую тыкву; они  выкрикивали  какие-то
удивительные слова, ничего общего не имеющие со звуками человеческой речи, а
толпа глухим рокотом отвечала на эти заклятья, как бы участвуя в сатанинской
литании.