абдить его товарами и  провиантом  и  потом
отправился в глубь страны с легким сердцем и как младенец,  не  ведая  того,
что ждет его впереди. Около" двух лет он странствовал по берегам этой  реки,
одинокий, отрезанный от всего и от всех.
     - Я не так молод, как кажется. Мне двадцать пять лет, -  сказал  он.  -
Сначала старик Ван-Шьютен хотел послать меня к черту, - рассказывал  он,  от
души забавляясь, - но я к нему пристал и говорил, говорил без конца, так что
он наконец испугался, как бы я не заговорил зубы его любимой  собаке.  Тогда
он мне дал дешевых товаров и несколько ружей и выразил надежду, что  никогда
больше не увидит моей физиономии. Славный старик голландец этот  Ван-Шьютен.
Год назад я ему послал немного слоновой кости, так что он не сможет  назвать
меня вором, когда я вернусь. Надеюсь, он ее получил. А больше я ни о чем  не
беспокоюсь. Я заготовил для вас дров. Там было мое старое жилище. Вы видели?
     Я передал ему книгу Тоусона. Казалось, он  хотел  меня  поцеловать,  но
удержался.
     - Единственная книга, которую я оставил. А я-то думал, что потерял  ее,
- сказал он,  смотря  на  нее  словно  в  экстазе.  -  Столько,  знаете  ли,
происшествий случается с  человеком,  который  путешествует  в  одиночестве!
Иногда каноэ переворачиваются, а иногда приходится  поскорей  удирать,  если
туземцы рассердятся.
     Он перелистывал книгу.
     - Вы делали заметки на русском языке? - спросил я. Он кивнул головой.
     - Я думал, что это какой-то шифр, -  сказал  я.  Он  рассмеялся,  потом
сразу сделался серьезным и проговорил:
     - Вы не знаете, как мне было трудно справиться с туземцами.
     - Они хотели вас убить? - спросил я.
     - О нет! - воскликнул он и умолк.
     -  Почему  они  на  нас  напали?  -  продолжал  я.  Он  замялся,  потом
сконфуженно сказал:
     - Они не хотят, чтобы он уехал.
     - Не хотят? - с любопытством переспросил я.  Он  кивнул  таинственно  и
многозначительно.
     - Говорю вам, этот человек расширил мой кругозор!  -  воскликнул  он  и
широко раскинул руки, глядя на меня своими круглыми голубыми глазками.



III

     Я смотрел на него с изумлением. Он стоял передо мной  в  своем  пестром
костюме, восторженный, фантастический, словно удрал из труппы  мимов.  Самое
его существование казалось невероятным, необъяснимым, сбивающим с толку.  Он
был загадкой, не поддающейся разрешению. Непонятно, чем он жил, как  удалось
ему забраться так далеко, как ухитрился он остаться здесь и почему не погиб.
     - Я отправился в путь, - сказал он, - забирался понемногу все дальше  и
дальше и наконец зашел так далеко, что не знаю,  как  я  вернусь  назад.  Ну
ничего! Времени много. Выживу. А вы увезите Куртца.  И  поскорей,  поскорей,
говорю вам.
     Юношеская сила чувствовалась  в  этом  человеке  в  пестрых  лохмотьях,
нищем, покинутом, одиноком в  его  бесплодных  исканиях.  В  течение  многих
месяцев, в течение нескольких  лет  жизнь  его  висела  на  волоске,  но  он
продолжал  жить,  безумный  и,  по-видимому,  бессмертный,  благодаря  своей
молодости  и  безрассудной  смелости.  Я  почувствовал  что-то  похожее   на
восхищение и зависть. Чары увлекали его вперед, спасали от гибели. От  дикой
глуши он не требовал ничего, кроме возможности дышать и пробиваться  дальше.
Ему нужно было жить и  идти  вперед,  подвергая  себя  величайшему  риску  и
лишениям. Если чистый, бескорыстный, непрактичный дух  авантюризма  управлял
когда-либо каким-нибудь человеком, то, несомненно, этим  человеком  был  мой
заплатанный юнец. Я готов был позавидовать ему, горевшему  этим  скромным  и
ясным пламенем. Казалось, пламя поглотило всякую себялюбивую мысль, и, когда
он говорил, вы забывали, что он сам, стоящий перед вами,  прошел  через  все
эти испытания. Однако я не завидовал его преданности Куртцу.  О  ней  он  не
размышлял - он ее принял с каким-то страстным  фатализмом.  Должен  сказать,
мне эта преданность казалась значительно опаснее всего того,  через  что  он
уже прошел.
     Встреча их была неизбежна, как встреча двух судов,  вместе  застигнутых
штилем  и  наконец  соприкоснувшихся  бортами.  Думаю,  Куртц   нуждался   в
слушателе, ибо случилось  так,  что,  расположившись  лагерем  в  лесу,  они
беседовали всю ночь, или - вернее - говорил один Куртц.
     - Мы говорили обо всем, - с восторгом сообщил мне молодой человек. -  Я
позабыл о сне. Ночь пролетела, как один час.  Обо  всем!  Обо  всем!..  И  о
любви.
     - А, он говорил с вами о любви! - сказал я, от души забавляясь.
     - Не о той любви, о какой вы думаете! - страстно  воскликнул  он.  -  О
любви вообще. Он показал мне мир - мир!
     Он воздел руки к небу. В тот момент мы находились на палубе, и старшина
моих дровосеков, бродивший поблизости,