сук.  День
клонился к вечеру, пасмурным казался лес, и широкая полоса тени уже легла на
воду. В этой тени мы  очень  медленно  продвигались  вперед.  Я  вел  судно,
придерживаясь берега; здесь было глубже,  как  показал  шест  для  измерения
глубины.
     Один из моих голодных и терпеливых друзей негров измерял глубину,  стоя
на носу как раз подо мною. Этот пароход  походил  на  палубное  плоскодонное
судно. На палубе находились два  домика  из  тикового  дерева  с  дверями  и
окнами. Котел помещался на носу, а машины  -  на  корме.  Над  всей  палубой
тянулась легкая крыша на столбах. Труба проходила через эту крышу,  а  перед
трубой возвышалось маленькое дощатое  строение,  служившее  рулевой  рубкой.
Здесь помещался штурвал, кушетка, два складных  стула,  крохотный  столик  и
заряженное мартини, прислоненное в углу. Дверь выходила  на  нос;  справа  и
слева были широкие ставни, никогда не закрывавшиеся. Целые дни я проводил на
самом конце крыши перед дверью. Ночью спал или  пытался  спать  на  кушетке.
Атлетический негр из какого-то берегового  племени,  обученный  бедным  моим
предшественником, исполнял обязанности рулевого. Он носил  медные  серьги  и
обертывал себе бедра куском голубой материи, спускавшимся до лодыжек. О себе
он был самого высокого мнения. Я его считал самым ветреным  дураком,  какого
мне когда-либо приходилось видеть. При вас он с самонадеянным видом управлял
рулем, но стоило вам уйти, как он пугался и наш калека пароход  мог  в  одну
минуту одержать над ним верх.
     Я смотрел вниз, на шест для измерения глубины, с досадой  отмечая,  что
река все мелеет, как вдруг мой негр, не потрудившись  втащить  шест,  плашмя
растягивается на палубе.  Однако  шеста  он  из  рук  не  выпустил,  и  шест
волочился по воде. В то же время кочегар,  которого  я  тоже  мог  видеть  с
крыши, внезапно уселся перед  своей  топкой  и  втянул  голову  в  плечи.  Я
удивился и бросил взгляд на реку, так как нам  предстояло  обогнуть  корягу.
Палочки, маленькие палочки летали в воздухе; их  было  много;  они  свистели
перед самым моим носом, падали к моим  ногам,  ударялись  о  стенки  рулевой
рубки за моей спиной. А в это время на реке, на берегу в кустах было тихо  -
полная тишина. Я слышал только тяжелые удары колеса на корме да постукивание
падающих палочек.  Неуклюже  обогнули  мы  корягу.  Стрелы,  клянусь  Богом,
стрелы! Нас обстреливали! Я поспешно вошел в рубку, чтобы закрыть ставень со
стороны берега. Этот дурак рулевой, держа руки на  штурвале,  приплясывал  и
жевал губами, словно взнузданная лошадь. Черт бы его побрал! А мы тащились в
десяти футах от берега.
     Мне пришлось высунуться, чтобы закрыть тяжелый ставень, и  я  увидел  в
листве лицо на уровне с моим лицом и глаза,  злобно  на  меня  смотревшие  в
упор; и вдруг словно  кто-то  снял  пелену,  застилавшую  мне  зрение,  и  я
разглядел в полутьме среди  переплетенных  ветвей  обнаженные  торсы,  руки,
ноги, сверкающие глаза - в кустах кишели человеческие тела бронзового цвета.
Ветки дрожали, раскачивались, трещали, стрелы вылетали из кустов.  Я  закрыл
ставень.
     - Держи прямо, - сказал я рулевому. Не поворачивая головы,  он  смотрел
вперед, но глаза его были вытаращены, он потихоньку притопывал, и на губах у
него выступила пена.
     - Стой смирно! - крикнул я в бешенстве. Но с таким  же  успехом  я  мог
приказать дереву не раска чиваться под ветром. Я выскочил  из  рубки.  Внизу
люди бегали по железной палубе; слышались  заглушенные  восклицания;  кто-то
взвизгнул:
     - Нельзя ли повернуть назад?
     Впереди я заметил рябь на воде. Как! Еще одна коряга! Под моими  ногами
началась стрельба. Пилигримы пустили в ход свои винчестеры и попусту швыряли
свинец в  кусты.  Поднялось  облако  дыма  и  медленно  поползло  вперед.  Я
выругался. Теперь  я  не  мог  разглядеть  ни  ряби,  ни  коряги.  Я  стоял,
выглядывая из-за двери, а стрелы летели тучами. Быть может, эти стрелы  были
отравлены, но, казалось, они не убили бы и кошки.  В  кустах  поднялся  вой.
Наши дровосеки отвечали воинственным гиканьем. Ружейный выстрел раздался  за
моей спиной и оглушил меня. Я оглянулся через плечо;  в  рубке  дым  еще  не
рассеялся, когда я бросился к штурвалу. Оказывается, негр сорвался с  места,
открыл ставень и выстрелил из мартини. Тараща глаза, он стоял перед  широким
отверстием, а я кричал на него, выпрямляя уклонившийся  в  сторону  пароход.
Здесь негде было повернуть, даже если бы я и намеревался это сделать; где-то
впереди, очень близко от нас, скрывалась в проклятом  дыму  коряга.  Времени
нельзя было терять, и я подвел пароход к самому берегу - туда,  где,  как  я
знал, было глубоко.
     Медленно ползли мы мимо нависших кустов под сыпавшимися на нас листьями
и сломанными ветками. Внизу обстрел прекратился. Я откинул голову, когда  со
свистом мелькнула стрела, влетевшая в одно окно рубки и вылетевшая в другое.
Глядя из-за  плеча  этого  сумасшедшего  рулевого,  который  орал,  потрясая
разряженным  ружьем,  я  различил  неясные   фигуры   людей;   они   бежали,
сгорбившись, скользили и прыгали. Что-то большое показалось  перед  ставнем,
ружье полетело за борт, а человек отступил назад, глянул на меня через плечо
странным глубоким взглядом и упал к моим ногам. Головой он два раза ударился
о штурвал, а конец какой-то длинной трости  стукнул  и  опрокинул  маленький
складной стул. Похоже было на  то,  что  негр,  вырвав  эту  трость  из  рук
человека на берегу, потерял  равновесие  и  упал.  Тонкий  дымок  рассеялся,
коряга осталась позади, и, глядя вперед, я убедился, что через  сотню  ярдов
можно будет отвести пароход подальше от берега.
     Вдруг я почувствовал, что стою на  чем-то  очень  теплом  и  мокром,  и
посмотрел вниз. Человек перевернулся на  спину  и  смотрел  прямо  на  мен