;
обеими руками он сжимал эту трость. Но то была не трость,  а  древко  копья;
брошенное в окно рубки, копье вонзилось ему в  бок  под  ребрами  до  самого
древка, и на боку зияла страшная рана; мои ботинки  были  полны  крови,  под
штурвалом  виднелась  блестящая  темно-красная  лужа.  Его  глаза  светились
странным лучистым светом. Внизу снова началась ружейная стрельба. Он смотрел
на меня с тревогой, сжимал копье, словно какую-то драгоценность, и как будто
боялся, Что я попытаюсь отнять ее у него.
     Я должен был сделать над собой усилие, чтобы оторвать от него взгляд  и
следить за штурвалом. Одной рукой я нащупал над головой веревку и  торопливо
дал два свистка один за другим. Мгновенно  смолкли  злобные  и  воинственные
крики,  и  тогда  из  глубины  лесов  донесся  протяжный  вибрирующий  стон,
исполненный такого ужаса, тоски и отчаяния, что казалось, последняя  надежда
покидала землю. В кустах поднялась суматоха,  град  стрел  прекратился,  еще
несколько выстрелов - и  спустилось  молчание.  Я  снова  отчетливо  услышал
медленные удары колеса, В тот момент, когда я круто поворачивал  руль  напра
во,  в  дверях  показался  пилигрим  в  розовой  пижаме,   взволнованный   и
разгоряченный.
     - Начальник послал  меня...  -  начал  он  официальным  тоном  и  вдруг
запнулся. - Боже мой! - воскликнул он, заметив раненого.
     Мы, двое белых, стояли над ним,  а  он  смотрел  на  нас  обоих  своими
лучистыми вопрошающими глазами. Уверяю вас, он как  будто  собирался  задать
нам какой-то вопрос на непонятном языке; но он умер, не произнеся ни  слова,
не дрогнув, не шелохнувшись. Только в самую последнюю минуту, словно в ответ
на какой-то невидимый нам знак или шепот, который мы не могли  услышать,  он
сдвинул брови и его черное мертвое лицо стало угрюмым, задумчивым и грозным.
Лучистые вопрошающие глаза угасли, стали стеклянными.
     - Умеете вы править рулем? - нетерпеливо спросил я агента. Он,  видимо,
сомневался, но я схватил  его  за  руку,  и  он  сразу  понял,  что  никакие
возражения не помогут. По правде  сказать,  я  горел  нетерпением  переодеть
ботинки и носки.
     - Он умер, - прошептал расстроенный пилигрим.
     - Несомненно, - сказал я, дергая как сумасшедший шнурки  ботинок.  -  И
полагаю, что и мистера Куртца уже нет в живых.
     В тот момент меня преследовала эта мысль. Я  был  страшно  разочарован,
как  будто  мне  открылось,  что  все  это  время  я  стремился  к   чему-то
призрачному. Большего разочарования я бы не мог  испытать,  если  бы  прошел
весь  этот  путь  с  единственной  целью  поговорить  с  мистером   Куртцем.
Поговорить с ним... Я швырнул ботинок за борт, и тут меня осенила мысль, что
именно к этому-то я и стремился - к беседе  с  Куртцем.  Я  сделал  страшное
открытие: этого человека  я  никогда  не  представлял  себе,  так  сказать,"
действующим, но только - разговаривающим.  Я  не  говорил  себе:  "Теперь  я
никогда его не увижу" или "теперь я не могу пожать ему руку", но - "теперь я
никогда его не услышу". Думая об  этом  человеке,  я  думал  о  его  голосе.
Конечно, с ним связаны были известные поступки. Разве  не  твердили  мне  со
всех сторон с восхищением и завистью, что он собрал,  выменял,  выманил  или
украл слоновой кости больше, чем все агенты, вместе взятые?  Но  не  в  этом
была суть. Дело в том, что  он  был  одаренным  существом,  и  из  всех  его
талантов подлинно реальной была его способность говорить -  дар  слова,  дар
ошеломляющий  и  просветляющий,  самый  возвышенный  и   самый   презренный,
пульсирующая струя света или обманчивый поток из сердца непроницаемой тьмы.
     Второй ботинок полетел в эту проклятую реку. "Черт возьми! - подумал я.
- Все кончено. Мы опоздали. Он исчез, и  дар  его  исчез.  Он  убит  копьем,
стрелой или дубиной. В конце концов я так и  не  услышу,  как  говорил  этот
парень..." В моем отчаянии было что-то похожее на безграничную скорбь, какая
слышалась в вое этих  дикарей  в  кустах.  Я  почувствовал  такое  уныние  и
одиночество, словно у меня отняли веру или я не оправдал своего назначения в
жизни...
     Кто это там так глубоко вздыхает? Что вы говорите? Нелепо?  Ну  что  ж!
Пусть - нелепо. Боже мой! Неужели человек не может...  Послушайте,  дайте-ка
мне табаку.


     Спустилось глубокое молчание, потом вспыхнула спичка и  осветила  худое
измученное лицо Марлоу, изборожденное  вертикальными  складками;  веки  были
опущены, вид у него  был  внимательный  и  сосредото  ченный.  Он  энергично
раскуривал трубку. Крохотное пламя колебалось, а лицо  то  приближалось,  то
отступало в ночь. Спичка потухла.


     - Нелепо! - воскликнул он. - Что толку рассказывать!.. Здесь у  каждого
из вас имеется по два адреса, вы прочно ошвартованы, словно  судно,  стоящее
на двух якорях; вы знаете, что за одним углом находится мясник, а за  другим
-  полисмен;  аппетит  у  вас  превосходный  и   температура   нормальная...
Понимаете?.. нормальная с начала до конца года. А вы говорите - нелепо!..  К
черту нелепость! Друзья мои, чего ждать от человека, который так нервничает,
что выбрасывает за борт пару новых ботинок?  Теперь  меня  удивляет,  как  я
тогда не пролил слез. Честное слово, я горжусь своей выдержкой. Меня  больно
задела мысль, что я лишился великой привилегии  послушать  этого  одаренного
Куртца. Конечно, я ошибался. Привилегия ждала меня. О да! Я услыхал  больше,
чем было нужно. И я был  прав,  думая  о  его  голосе.  Голос  -  вот  самое
существенное, что у него осталось. И я услышал его - этот голос -  и  другие
голоса; а воспоминание об этом времени витает вокруг меня, неосязаемое,  как
замирающий отголосок болтовни  глупой,  жестокой,  непристойной,  дикой  или
просто подлой и лишенной какого бы то ни было смысла.  Голоса,  голоса...  и
даже сама девушка...


     Марлоу долго молчал.


     - Призрак я заклял в  конце  концов  ложью,  -  начал  он  внезапно.  -
Девушка! Как? Я упомянул о девушке?