нной
вихрем.
     Знаете ли вы муки голода, эту невыносимую пытку, знаете ли черные мысли
и нарастающую ярость, какие приносит с собой голод?  Я  это  знаю.  Человеку
нужны все его силы, чтобы достойно бороться с голодом. Легче вынести тяжелую
утрату, бесчестье, гибель собственной души, чем такое длительное  голодание.
Печально, но это так! И ведь у  них  не  было  никаких  оснований  опасаться
угрызений совести. Выдержка! С таким же успехом  я  мог  ждать  выдержки  от
гиены, рыскающей среди трупов по полю битвы.  Но  факт  был  налицо  -  факт
ослепляющий, как пена на море, как  проблеск  неисповедимой  тайны,  -  факт
более таинственный, чем странная,  необъяснимая  тоска  в  этом  диком  вое,
который донесся к нам с берега реки, скрытого  непроницаемой  белой  завесой
тумана.
     Два пилигрима шепотом спорили о том, на каком берегу раздался крик:
     - На левом.
     - Нет, нет! Что вы говорите? На правом, конечно на правом!
     - Положение серьезное, - раздался за моей спиной голос начальника. -  Я
буду в отчаянии, если что-нибудь случится с мистером Куртцем раньше, чем  мы
прибудем на место.
     Я посмотрел на него и не усомнился в его искренности. Он был  одним  из
тех  людей,  которые  хотят  соблюдать  приличия.  В  этом  проявлялась  его
выдержка. Но когда он пробормотал что-то о том, чтобы немедленно тронуться в
путь, я даже не потрудился ему ответить. Я знал -  и  он  знал,  -  что  это
невозможно. Если б мы подняли якорь, мы бы буквально заблудились  в  тумане.
Мы бы не могли решить, куда  идем  -  вверх  или  вниз  по  течению  или  же
пересекаем реку, пока пароход не врезался бы в берег; да и тогда  мы  бы  не
знали, к какому берегу пристаем. Конечно,  я  не  тронулся  с  места.  Я  не
намерен был губить судно. Нельзя было придумать более  странного  места  для
кораблекрушения. Если бы пароход затонул не сразу, мы бы все равно погибли -
так или иначе.
     - Я предлагаю вам идти на риск, - сказал он, помолчав.
     - Я отказываюсь рисковать, - коротко ответил я. Этого ответа  он  ждал,
хотя мой тон мог его удивить.
     - В таком случае я должен положиться на ваше суждение. Вы - капитан,  -
произнес он с подчеркнутой вежливостью.
     Я повернулся к нему боком и стал всматриваться в туман. Сколько времени
это еще протянется? Туман нимало меня не обнадежил.  Приближение  к  Куртцу,
добывающему слоновую кость в  этих  проклятых  зарослях,  было  сопряжено  с
такими опасностями, словно мы  ехали  к  зачарованной  принцессе,  спящей  в
сказочном замке.
     - Как вы думаете, нападут ли они? - конфиденциально спросил начальник.
     По многим основаниям я считал,  что  они  не  нападут.  Одним  из  этих
оснований был густой туман. Если они отчалят от берега в  своих  каноэ,  они
заблудятся в тумане, как заблудились бы и мы, если  б  сдвинулись  с  Места.
Затем заросли по берегам реки казались мне непроницаемыми... хотя они  имели
глаза - глаза,  которые  нас  видели.  Прибрежные  кусты,  несомненно,  были
непроходимы, но сквозь джунгли, тянувшиеся за ними, по-видимому, можно  было
пробраться. Однако в течение того короткого промежутка времени, когда  туман
рассеялся, я убедился, что никаких каноэ  поблизости  не  видно;  во  всяком
случае, их не было около парохода. Главная же причина, по которой  я  считал
нападение невозможным, заключалась в  самом  характере  криков.  То  не  был
свирепый  вой,   предвещающий   враждебное   наступление.   В   этих   диких
пронзительных  воплях  мне  слышалась  безграничная  скорбь.  Казалось,  вид
парохода  почему-то  преисполнил  дикарей  безысходной  тоской.   Опасность,
объяснял я, заключается в том, что  по  соседству  от  нас  находятся  люди,
захваченные великой страстью. Даже скорбь Может в  конце  концов  перейти  в
ярость, хотя обычно она переходит в апатию.
     Если б вы видели, как таращили глаза пилигримы! У них не  хватало  духу
высмеять или хотя бы обругать меня, но, думаю, они порешили, что я  сошел  с
ума - от страха, был" может. Я им прочел целую лекцию. Друзья мои,  что  мне
было делать? Держаться настороже? Ну что ж, я следил за туманом,  как  кошка
следит за мышью; но теперь глаза нам были так же не нужны, как  если  бы  мы
оказались погребенными  под  горой  ваты.  И  туман  был  похож  на  вату  -
удушливый, теплый. Кроме того, все, что я сказал, было абсолютно  правильно,
хотя и звучало нелепо. То, о чем впоследствии мы говорили как  о  нападении,
было по существу лишь попыткой отразить наступление.  Ничего  враждебного  в
этой попытке не было; она была сделана людьми, доведенными  до  отчаяния,  и
носила характер оборонительный.
     Это произошло в полутора милях от станции Куртца, через два часа  после
того, как рассеялся туман. Мы повернули по реке, когда я увидел на  середине
течения маленький островок - холмик, поросший ярко-зеленой травой. Когда  мы
подошли ближе, я разглядел, что от холмика тянется  длинная  песчаная  коса,
или, вернее, цепь островков, бесцветных и едва поднимающихся над водой;  все
они были связаны подводной мелью, тянувшейся по середине  потока;  эта  мель
видна была под водой так же, как виден под кожей позвоночный столб человека.
Теперь я мог идти направо  или  налево  отмели.  Я  не  знал,  какой  проход
избрать. Глубина, казалось, была одинакова, и берега ничем не отличались; но
так как меня предупредили, что станция находится на западном берегу,  то  я,
естественно, повел судно в западный пролив.
     Не успели мы войти в него, как я заметил, что он значительно уже, чем я
предполагал. Слева тянулась длинная мель, а  справа  высокий  крутой  берег,
заросший кустами. Над кустарником рядами вздымались деревья.  Ветви  нависли
над рекой, и кое-где  дерево  протягивало  с  берега  гигантски