о  здесь...  здесь  вы   видели   существо
чудовищное и свободное. Оно не  походило  на  землю,  а  люди...  нет,  люди
остались людьми. Знаете, нет ничего хуже этого подозрения, что люди остаются
людьми. Оно нарастало  медленно,  постепенно.  Они  выли,  прыгали,  корчили
страшные гримасы; но в трепет приводила вас мысль о том, что они - такие  же
люди, как вы,  -  мысль  об  отдаленном  вашем  родстве  с  этими  дикими  и
страстными существами. Ужасно? Да, это было ужасно. Но  если  хватит  у  вас
мужества, вы признаетесь, что жуткая откровенность этого  воя  пробуждает  в
вас слабый ответный  отголосок,  смутное  ощущение  скрытого  его  смысла  -
смысла, который может открыться вам, так далеко  ушедшему  от  мрака  первых
веков. И в самом деле, разум человека на все способен, ибо  он  все  в  себя
включает, как прошлое, так и будущее. В конце концов, что было в  этом  вое?
Радость, страх, скорбь, преданность, доблесть, бешенство, - кто знает? -  но
истина была в нем, - истина, с которой сорвано покрывало веков.
     Пусть глупец разевает рот и трепещет, но мужественный человек  знает  и
может смотреть без трепета. И человеческого в нем  должно  быть,  во  всяком
случае, не меньше, чем в этих людях на берегу. Их  правду  он  примет,  если
есть у него своя правда и врожденная сила. Принципы?  Принципы  не  помогут.
Это - оболочка, тряпки, которые слетят при  первой  же  встряске.  Нет,  вам
нужна разумная вера. В этом безумном вое звучит призыв.  Ну  что  ж!  Я  его
слышу, принимаю, но  у  меня  тоже  есть  голос,  и  нельзя  заставить  меня
умолкнуть. Конечно, глупец, наделенный  робостью  и  утонченными  чувствами,
опасности не подвергается.
     Кто там ворчит? Вы удивляетесь, почему я не сошел на берег и не  принял
участия в вое и пляске? Да, я этого не сделал. Утонченные  чувства,  скажете
вы? К черту утонченные чувства!  У  меня  не  было  времени.  Я  должен  был
возиться со свинцовыми белилами и полосами, оторванными от шерстяных  одеял,
накладывать повязки на эти протекающие трубы. Я должен был управлять судном,
огибать коряги и во что бы то ни стало вести вперед наше старое  корыто.  Во
всем этом достаточно было поверхностной реальности,  чтобы  спасти  человека
помудрее  меня.  А  в  промежутках  мне  приходилось  следить  за   дикарем,
исполнявшим обязанности кочегара. Это был усовершенствованный экземпляр:  он
умел растапливать котел. А находился он внизу, как раз подо  мной.  Смотреть
на него было так же поучительно, как на разгуливающую на задних лапах собаку
в штанах и шляпе  с  пером.  Понадобилось  всего  несколько  месяцев,  чтобы
обучить этого славного парня. Он косил глаза на манометр  и  водомер,  всеми
силами стараясь проявить свою неустрашимость, а ведь бедняга все  еще  носил
на шее ожерелье из зубов; курчавые волосы его были выбриты  так,  что  череп
был как бы расписан узорами, и на каждой щеке красовалось по три шрама.  Ему
бы следовало хлопать в ладоши и плясать на берегу, а вместо этого он работал
- раб, покорившийся странному волшебству  и  набиравшийся  спасительных  зна
ний. Он был полезен, так как его обучили. А знал он вот  что:  если  вода  в
этом прозрачном сосуде исчезнет, то злой дух, обитающий в котле, почувствует
великую жажду, разгневается, и страшно будет его  мщение.  Итак,  он  потел,
подбрасывал дрова и с опаской следил  за  сосудом;  экспромтом  изобретенный
амулет из тряпок привязан был к его руке,  и  плоский  кусок  отполированной
кости  величиной  с  карманные  часы  украшал  его  нижнюю  губу.   Медленно
проплывали мимо лесистые берега,  шумный  поселок  оставался  позади,  а  мы
ползли по безмолвной бесконечной реке, ползли к Куртцу. Но часто  попадались
коряги, обманчива и мелководна была река, а в котле как будто и в самом деле
обитал угрюмый демон, и потому ни у кочегара, ни  у  меня  не  было  времени
предаваться размышлениям.
     В пятидесяти милях ниже Внутренней станции мы увидели шалаш из  камыша,
меланхолический шест, на котором развевалось какое-то тряпье, некогда бывшее
флагом, и аккуратно сложенную кучу дров. Для нас  это  было  неожиданно.  Мы
пристали к берегу и на дровах нашли доску с полустертой надписью,  сделанной
карандашом. Расшифровав ее, мы прочли: "Дрова заготовлены для вас.  Спешите.
Подходите осторожно".
     Далее следовала подпись, которую мы не могли  разобрать,  -  во  всяком
случае, не  "Куртц",  какое-то  более  длинное  слово.  "Спешите".  Куда?  К
верховьям реки? "Подходите осторожно".  Мы  не  соблюдали  осторожности.  Но
предостережение не могло относиться  к  тем  местам,  которые  мы  проехали.
Что-то неладное было впереди. Но что? И  велика  ли  опасность?  Вот  в  чем
вопрос. Мы сердито обсуждали нелепость  такого  лаконичного  стиля.  Заросли
вокруг  безмолвствовали  и  препятствовали  нам  заглянуть   вдаль.   Рваная
занавеска из красной материи висела в дверях шалаша, уныло развеваясь  перед
нашими лицами. Жилище было покинуто, но, несомненно, здесь жил не так  давно
белый человек. В шалаше стоял грубый стол  -  доска  на  двух  столбиках,  в
темном углу валялась куча хлама, а у двери я  поднял  книгу;  она  была  без
переплета, листы, захватанные пальцами,  размокли  и  запачкались,  но  были
любовно  прошиты  заново  белой  ниткой,  еще  не   успевшей   загрязниться.
Необычайная находка! Книга называлась "Исследование  некоторых  вопросов  по
навигации" и написана была неким Тоуэром, Тоусоном или кем-то в  этом  роде,
капитаном флота его величества. Довольно скучное произведение с  диаграммами
и отталкивающими столбцами цифр, изданное шестьдесят лет назад.
     С величайшей нежностью обращался я с этой любопытной древностью, боясь,
как бы она не рассыпалась в моих руках. На страницах книги Тоусон или  Тоуэр
весьма серьезно исследовал вопрос о  сопротивлении  материалов  для  судовых
цепей и талей. Не очень  занимательная  книга,  но  достаточно  было  одного
взгляда,  чтобы  оценить  устремленность  к  цели,  добросовестное  старание
правильно приступить к делу; вот почему эти  скромные  страницы,