ясь найти проток. Казалось вам, будто вы заколдованы  и  навеки
отрезаны от всего, что знали когда-то... где-то... быть  может  -  в  другой
жизни. Бывали моменты, когда все прошлое вставало перед вами: это случается,
когда нет у  вас  ни  одной  свободной  минуты;  но  прошлое  воплощалось  в
тревожном сне, о котором  вы  с  удивлением  вспоминали  среди  ошеломляющей
реальности этого странного мира растений, воды и молчания. И в  тишине  этой
жизни не было ничего похожего на покой. То было  молчание  неумолимой  силы,
сосредотченной на неисповедимом замысле.  Что-то  мстительное  было  в  этом
молчании. Впоследствии я к нему привык и перестал обращать на него внимание,
- у меня не было времени. Мне приходилось  разыскивать  протоки,  интуитивно
угадывать местонахождение мелей, высматривать подводные  камни.  Я  научился
стискивать  зубы,  когда  судно  проходило  на   волосок   от   какой-нибудь
отвратительной старой коряги, которая могла отправить  на  дно  ветхое  наше
корыто со всеми пилигримами. Днем я должен  был  выискивать  сухие  деревья,
чтобы срубить их ночью и растопить на следующий день котлы.  Когда  человеку
приходится  уделять  внимание  вещам  такого  рода,  мелочам,  реальность  -
реальность, говорю вам - блекнет. Сокровенная истина остается  скрытой  -  к
счастью. Но все-таки я ее ощущал - безмолвную и таинственную, наблюдающую за
моими обезьяньими фокусами так же точно, как наблюдает она за вами,  друзья,
когда вы кривляетесь - каждый на своем канате, - ради  чего?  Ради  дешевого
трюка...
     - Старайтесь быть вежливым, Марлоу,  -  проворчал  чей-то  голос,  и  я
понял, что во всяком случае еще один слушатель, кроме меня, не спит.
     - Прошу прощения. Я позабыл, что наградой является сердечная боль. И  в
самом деле, что нам награда, если фокус удался?  Вы  прекрасно  проделываете
свои фокусы, да и я справился недурно, ибо мне удалось не потопить судна при
первом моем плавании. Этому я и по  сей  день  удивляюсь.  Представьте  себе
человека, который с завязанными глазами дол жен провести повозку по скверной
дороге. Могу вам сказать, что я дрожал и обливался потом.  В  конце  концов,
для моряка непростительный грех - сорвать дно с судна,  плавающего  под  его
командой. Может, никто об этом не узнает, но вам этого  не  забыть.  Удар  в
самое сердце. Вы о нем думаете, он вам снится,  вы  вспоминаете,  просыпаясь
ночью, много лет спустя, - и вас бросает то в жар, то в холод.
     Я не утверждаю, что мой пароход все время плыл  по  воде.  Не  раз  ему
приходилось пробираться вброд, а двадцать  каннибалов,  барахтаясь  в  воде,
подталкивали его. Дорогой мы завербовали  этих  парней  в  матросы.  Славные
ребята - каннибалы. С ними можно было  работать,  и  о  них  я  вспоминаю  с
благодарностью. В конце концов, они не поедали друг друга перед моим  носом.
Они прихватили с собой провизию - мясо  гиппопотама,  оно  начало  гнить,  и
противный запах, отравивший таинственные дебри, щекотал мне ноздри. Фу! Я  и
теперь еще чувствую этот аромат. На борту парохода  находились  начальник  и
три-четыре пилигрима с посохами. Иногда мы подходили к какой-нибудь станции,
расположенной у самого  берега,  на  границе  с  неведомым,  и  белые  люди,
выбегавшие из  полуразвалившегося  шалаша  и  жестикулировавшие  радостно  и
удивленно, казались странными пленниками, которых удерживает здесь  какое-то
заклятие. Слова "слоновая кость" звенели в воздухе, а потом мы снова уходили
в безмолвие, следовали за извивами реки,  между  высокими  стенами,  которые
эхом отзывались на мощные удары большого колеса у кормы.  Деревья,  деревья,
миллионы деревьев, массивных, необъятных, стремящихся ввысь;  а  у  подножия
их,  придерживаясь  берега,  пробиралось   маленькое   закопченное   паровое
суденышко, словно  ленивый  жук,  ползущий  по  полу  между  величественными
колоннами. Вы чувствовали себя очень, маленьким покинутым, но это чувство не
угнетало. В конце концов, как бы ни  были  вы  малы,  но  грязный  жук  поля
вперед, - а этого вы и добивались. Куда, по мнении?  пилигримов,  полз  этот
жук, я не знаю. Ручаюсь, что к какому-то месту,  где  они  надеялись  что-то
получить. А для меня он полз к Куртцу, и только к Куртцу; но, когда  паровые
трубы дали течь, мы стали продвигаться очень медленно.
     Лес расступался перед нами и смыкался за нашими спинами, словно деревья
лениво вступали в воду, чтобы преградить нам путь назад. Все глубже и глубже
проникали мы в сердце тьмы. Здесь было очень тихо. Иногда по ночам за стеной
деревьев раздавался бой барабанов и катился над рекой. До рассвета слышались
слабые отголоски, словно парившие в воздухе над нашими головами. Был  ли  то
призыв к войне, миру, молитве, -  мы  не  могли  угадать.  Предвозвестниками
рассвета спускались прохлада и тишина; дровосеки спали, догорали их  костры;
треск  сучка  заставлял  нас  вздрагивать.  Мы  были  странниками  на  земле
доисторических времен - на земле, которая имела вид  неведомой  планеты.  Мы
могли вообразить себя первыми людьми, завладевающими проклятым  наследством,
за которое нужно заплатить великими страданиями и непосильным трудом.
     Но иногда за поворотом реки под тяжелой неподвижной листвой  открывался
вид на тростниковые стены и острые крыши из травы, слышались  крики,  топот,
раскачивались черные тела, сверкали белки  глаз,  хлопали  в  ладоши  черные
руки. Пароход медленно продвигался  мимо  этих  безумствующих  и  загадочных
черных  людей.  Доисторический  человек  проклинал  нас,  молился  нам,  нас
приветствовал... кто мог сказать?  Нам  недоступно  было  понимание  окружаю
щего; мы скользили мимо, словно призраки, удивленные  и  втайне  испуганные,
как испугался бы нормальный человек взрыва энтузиазма в сумасшедшем доме. Мы
не могли понять, ибо мы  были  слишком  далеки  и  не  умели  вспомнить;  мы
блуждали во мраке первых веков - тех веков, которые прошли,  не  оставив  ни
следа, ни воспоминаний.
     Земля казалась не похожей на землю. Мы привыкли смотреть  на  скованное
цепями,  побежденное  чудовище,