аписанные
столько  лет  назад,  представляли  не  только   профессиональный   интерес.
Простодушный старый моряк, толкующий о цепях и талях, заставил меня позабыть
о зарослях и пилигримах и с восторгом почувствовать, что наконец-то попалось
мне в руки нечто несомненно реальное. Такая книга была удивительна  сама  по
себе, но еще поразительнее были заметки  на  полях,  видимо  относившиеся  к
тексту. Я не верил своим глазам: заметки были  шифрованные!  Да,  эти  знаки
походили на шифр. Представьте себе человека, кото рый притащил такую книгу в
эту глушь, изучал ее, делал заметки и вдобавок прибегал к шифру! Из ряда вон
выходящая тайна!
     Мне помешал какой-то  шум;  подняв  глаза,  я  увидел,  что  куча  дров
исчезла, а начальник и все пилигримы, стоя на берегу, хором ко мне  взывают.
Я сунул книгу в карман. Уверяю вас, оторваться от  книги  мне  было  так  же
трудно, как распрощаться с верным старым другом.
     Я пустил в ход искалеченную машину.
     - Должно быть, записку оставил этот проклятый торговец, этот пролаза! -
воскликнул начальник Центральной станции, злобно  оглядываясь  на  покинутый
нами шалаш.
     - Быть может, он - англичанин, - сказал я.
     - Это его не спасет  от  беды,  если  он  не  поостережется,  -  мрачно
пробормотал начальник.
     С притворной наивностью я заметил, что в этом мире ни один  человек  не
может почитать себя застрахованным от беды.
     Здесь, в верховьях, течение было быстрее; пароход, казалось,  находился
при последнем издыхании; лениво разбивало воду кормовое гребное колесо, а я,
затаив дыхание, прислушивался, ибо, по правде  сказать,  ждал  с  минуты  на
минуту, что оно остановится. Я как  будто  следил  за  последними  вспышками
угасающей  жизни.  Но  все-таки  мы  ползли  вперед.  Иногда  я  высматривал
какое-нибудь дерево впереди,  чтобы  измерить  скорость  нашего  продвижения
навстречу Куртцу, но неизменно терял его из  виду  раньше,  чем  мы  к  нему
подходили. Терпения не хватало так долго смотреть на один и тот же  предмет.
Начальник проявлял  великолепное  спокойствие.  Я  бесновался,  кипятился  и
рассуждал сам с собой, стоит ли мне  откровенно  поговорить  с  Куртцем.  Но
раньше чем я пришел к какому-либо выводу, меня осенила мысль,  что  и  слова
мои, и мое молчание, да и любой поступок  не  имеют,  в  сущности,  никакого
значения. Не все ли равно, что он знает и чего не знает? Не  все  ли  равно,
кто был начальником? Бывают иногда  такие  минуты  просветления.  Суть  дела
скрыта под поверхностью, недоступна  мне,  и  мое  вмешательство  ничего  не
изменит.
     К вечеру второго дня мы, по нашим расчетам, находились в  восьми  милях
от станции Куртца. Я хотел продолжать путь, но  начальник  принял  серьезный
вид и сообщил мне, что плавание в этих местах сопряжено с опасностью, и  так
как солнце стоит низко, то лучше нам остаться здесь  до  утра.  Кроме  того,
если считаться с предостережением, то благоразумнее будет подойти к  станции
не в сумерках и не в темноте, но при дневном свете. Это было вполне разумно.
Чтобы сделать восемь миль, нам требовалось около трех часов,  а  у  поворота
реки я мог разглядеть подозрительную рябь. Тем не менее эта  отсрочка  очень
меня раздосадовала; безрассудная досада, ибо какое значение может иметь одна
ночь после стольких месяцев?
     Так  как  дров  у  нас  было  много,  а   начальник   хотел   соблюдать
осторожность, то я бросил якорь посередине потока. Здесь река  была  прямая,
узкая, с берегами высокими, как железнодорожные насыпи. Сумерки спустились к
нам задолго до заката солнца. Быстро струилась вода, но на берегах все  было
неподвижно и безмолвно. Деревья, опутанные  ползучими  растениями,  и  кусты
словно окаменели, и окаменела каждая веточка, каждый листик. Это был не сон,
- такая неподвижность казалась неестественной, подобной  трансу.  Не  слышно
было ни единого звука. Мы  удивлялись  и  готовы  были  заподозрить  себя  в
глухоте; затем внезапно спустилась ночь и наградила нас  также  и  слепотой.
Около трех часов утра в  реке  всполошилась  какая-то  большая  рыба,  и  от
громкого плеска я подскочил, словно услышал выстрел из пушки.
     Когда взошло солнце, на реке лежал белый туман, очень теплый, липкий  и
еще более непроницаемый, чем мрак. Он не рассеивался, он стоял  вокруг,  как
прочная стена. Часов в восемь или девять он поднялся, как поднимается штора.
Мельком увидели  мы  вздымающиеся  к  небу  деревья,  непроходимые  заросли,
маленький пылающий шар, нависший над лесом... все было неподвижно... и потом
снова спустилась белая штора плавно, как по смазанным  желобам.  Я  приказал
отпустить якорную цепь, которую мы начали поднимать.  Не  успело  замолкнуть
заглушенное звяканье, когда раздался крик  -  громкий  крик,  -  исполненный
безграничной тоски, и медленно пронесся в густом тумане. Потом  стих.  Тогда
поднялись жалобные вопли,  дикие,  негармоничные.  От  неожиданности  волосы
зашевелились у меня под фуражкой. Не знаю, какое впечатление  это  произвело
на моих спутников;  мне  казалось,  что  туман  разразился  воплями,  -  так
неожиданно раздался этот громкий и тоскливый вой, доносившийся как будто  со
всех  сторон.  Он  достиг  кульминационной  точки,  перейдя   в   невыносимо
пронзительный визг, и оборвался внезапно, а мы застыли  в  нелепых  позах  и
упорно прислушивались к молчанию, почти такому же жуткому, как эти крики.
     - Боже мой! Что же это такое? - простонал под самым моим ухом  один  из
пилигримов, маленький  толстый  человечек  с  песочными  волосами  и  рыжими
бакенбардами, облаченный в розовую пижаму, панталоны, заправленные в  носки,
и штиблеты на резинке. Остальные  двое  минуту  сидели  разинув  рты,  затем
бросились в  маленькую  каютку  и  сейчас  же  выскочили  оттуда,  испуганно
озираясь по сторонам и держа наготове винчестеры. Мы могли