дной  заклепки.  В  нашем
распоряжении были листы железа, но нечем было их  закрепить.  Каждую  неделю
чернокожий курьер, взвалив на спину мешок с письмами и взяв  в  руку  палку,
отправлялся с нашей станции к  устью  реки.  И  несколько  раз  в  неделю  с
побережья приходил караван с товарами: с дрянным глянцевитым коленкором,  на
который противно было смотреть, со стеклянными бусами по пенни за кварту,  с
отвратительными пестрыми бумажными платками. Но ни одной  заклепки.  А  ведь
три носильщика могли принести все, что требовалось для того, чтобы  спустить
судно на воду.
     Теперь мой собеседник стал фамильярным,  но,  кажется,  мое  сдержанное
молчание наконец его раздосадовало, ибо он счел нужным меня  уведомить,  что
не боится ни Бога, ни черта, не говоря уже о людях. Я ему сказал, что нимало
в этом не сомневаюсь, но что в данный момент мне нужны заклепки  и  того  же
пожелал бы и мистер Куртц, если бы об этом знал.  Письма  отправляют  каждую
неделю...
     - Дорогой сэр, - воскликнул он,  -  я  пишу  то,  что  мне  диктуют!  Я
потребовал заклепок. Умный человек найдет способ...
     Он изменил свое обращение: стал очень холоден и вдруг перевел  разговор
на гиппопотама; поинтересовался, не мешает ли он мне, когда я сплю на  борту
(ибо я не покидал парохода ни днем ни ночью). У  этого  старого  гиппопотама
была скверная привычка вылезать ночью на берег и бродить вокруг  станции.  В
таких случаях пилигримы выходили на него толпой и стреляли  из  всех  ружей,
какие им попадались под руку. Некоторые  караулили  ночи  напролет.  Но  вся
энергия была израсходована даром.
     - У этого животного должен быть  какой-то  амулет,  защищающий  его,  -
пояснил он мне, - но здесь это можно  сказать  только  о  животных.  В  этой
стране ни один человек - вы меня понимаете?  -  ни  один  человек  не  имеет
амулета, охраняющего его жизнь.
     Он остановился,  освещенный  луной,  тонкий  горбатый  нос  был  слегка
искривлен, слюдяные глазки поблескивали, он вежливо  пожелал  мне  спокойной
ночи и удалился. Я видел, что он взволнован и  заинтригован,  и  это  сильно
меня  обнадежило.  Было  великим  утешением,  расставшись  с  этим   парнем,
повернуться лицом к моему влиятельному  другу  -  разбитому,  искалеченному,
продырявленному  горшку  -  пароходу.  Я   вскарабкался   на   борт.   Судно
задребезжало у меня под ногами, словно пустая жестянка из под сухарей Хентли
и Палмера, отброшенная ногой в канаву; впрочем, судно  было  далеко  не  так
прочно и изящно, но я столько над ним потрудился, что не мог не  привязаться
к нему. Судно  давало  мне  возможность  проверить  в  какой-то  мере  себя,
испытать мои силы. Нет, работы я не люблю.  Я  предпочитаю  бездельничать  и
мечтать о том, сколько чудесного можно было бы сделать. Я не люблю работы  -
никто ее не любит, - но мне нравится, что она  дает  нам  возможность  найти
себя, наше подлинное "я", скрытое от всех остальных, найти его для себя,  не
для других. Люди видят лишь внешнюю оболочку и никогда не могут сказать, что
за ней скрывается.
     Я нисколько не удивился, увидав, что кто-то  сидит  на  палубе,  свесив
ноги за борт. Я, видите ли, подружился  с  несколькими  механиками,  которые
жили на станции. Остальные пилигримы, конечно, их презирали... Должно  быть,
потому, что их манеры оставляли желать лучшего. На корме сидел надсмотрщик -
котельщик по профессии,  -  хороший  работник.  Это  был  тощий,  костлявый,
желтолицый  человек  с  большими  внимательными  глазами.  Вид  у  него  был
озабоченный, череп голый, как моя  ладонь;  но  волосы,  выпадая,  казалось,
прилипли к подбородку и прекрасно привились на новом месте, так  как  борода
его доходила до пояса. Он был вдовцом  с  шестью  маленькими  детьми  (чтобы
приехать сюда, он их оставил на попечение сестры) и питал страсть к голубям.
О них он говорил с восторгом,  как  знаток  и  энтузиаст.  После  работы  он
частенько приходил ко мне из своей хижины, чтобы потолковать о своих детях и
своих голубях. В рабочие часы, когда ему приходилось  ползать  в  грязи  под
килем парохода, он обвязывал свою бороду  чем-то  вроде  белой  салфетки.  К
салфетке приделаны были петли, надевавшиеся на уши.
     По вечерам он, присев на корточки, старательно  стирал  свою  тряпку  в
заливчике, а потом торжественно вешал ее на куст для просушки.
     Я хлопнул его по спине и крикнул:
     - У нас будут заклепки!
     Он поднялся на ноги, восклицая:
     - Да что вы! Заклепки! - словно не  верил  своим  ушам.  Потом  понизил
голос: - Вы... а?
     Не знаю, почему мы вели себя как сумасшедшие. Я приложил палец к носу и
таинственно кивнул головой.
     - Здорово! - закричал он и, подняв  одну  ногу,  щелкнул  пальцами  над
головой.  Я  стал  отплясывать  жигу.  Мы  прыгали   по   железной   палубе.
Оглушительно задребезжало старое судно, а девственный лес на  другом  берегу
отозвался грохочущим эхом, прокатившимся над спящей станцией.  Должно  быть,
кое-кто из пилигримов проснулся в своей хижине. В дверях  освещенной  хижины
начальника показалась чья-то темная фигура; вскоре она  скрылась,  а  затем,
через секунду,  исчез  и  просвет  в  дверях.  Мы  остановились,  и  тишина,
спугнутая топотом наших ног, снова хлынула к  нам  из  леса.  Высокая  стена
растительности,  масса  переплетенных  ветвей,  листьев,  сучьев,   стволов,
неподвижная в лучах луны, походила на стремительную лавину немой  жизни,  на
вздыбившийся, увенчанный гребнем зеленый вал, готовый рухнуть в  заливчик  и
смести с лица земли нас - жалких маленьких человечков. Но  стена  оставалась
неподвижной. Издалека доносился заглушенный могучий  храп  и  плеск,  словно
какой-то ихтиозавр принимал лунную ванну в великой реке.
     - В конце концов, - рассудит