л сделаться в скором
времени помощником теперешнего начальника, и я  понимал,  что  приезд  этого
Куртца очень беспокоит их обоих. Говорил он торопливо, и я  не  пытался  его
остановить. Я стоял,  прислонившись  плечом  к  своему  разбитому  пароходу,
который  лежал  на  берегу,  словно  скелет  какого-то   огромного   речного
животного. Запах грязи - первобытной грязи!  -  щекотал  мне  ноздри;  перед
глазами моими вставал величественный и безмолвный первобытный лес; блестящие
пятна легли  на  черную  гладь  залива.  Луна  набросила  тонкое  серебряное
покрывало на густую траву, на грязный берег, на стену переплетенной  листвы,
поднимавшуюся выше, чем стены храма, на  могучую  реку,  -  я  видел  сквозь
темный прорыв, как она безмолвно катит свои сверкающие воды.  Во  всем  было
величие, ожидание, немота, а этот человек бормотал что-то о себе.  Видя  это
спокойствие на обращенном к нам лике  необъятного  пространства,  я  задавал
себе вопрос: нужно ли видеть в этом призыв или угрозу? Кто  мы,  забравшиеся
сюда?
     Сможем ли мы подчинить эту  немую  глушь,  или  она  не  подчинится?  Я
чувствовал величие этой глуши, немой и,  быть  может,  лишенной  слуха"  Что
таилось в ней? Я знал - оттуда мы получали немного слоновой кости,  а  также
слыхал, что там обитает мистер Куртц. О да, о нем мне прожужжали уши! Однако
я его представлял себе не лучше, чем если бы  мне  сказали,  что  там  живет
ангел или черт. Я этому верил так же, как вы можете верить, что  есть  живые
существа на Марсе. Я знал одного шотландца-парусника,  который  был  глубоко
убежден, что на Марсе есть люди. Если вы его спрашивали, какой вид они имеют
или  как  они  себя  держат,  он  робел  и  бормотал,  что  они  "ходят   на
четвереньках". Достаточно вам было улыбнуться, чтобы он -  шестидесятилетний
старик - вступил с вами в драку.
     Я еще не зашел так далеко, чтобы драться из-за Куртца, но уже готов был
ради него пойти на ложь. Вы знаете: ложь я ненавижу, не выношу ее не потому,
что я честнее других людей, но просто  потому,  что  она  меня  страшит.  Во
всякой лжи есть привкус смерти, запах гниения - как раз то, что я ненавижу в
мире, о чем  хотел  бы  позабыть.  Ложь  делает  меня  несчастным,  вызывает
тошноту, словно я съел что-то гнилое. Должно быть, такова уж моя природа. Но
теперь я готов был допустить, чтобы этот молодой  идиот  остался  при  своем
мнении по вопросу о том, каким влиянием пользуюсь я в Европе. В одну секунду
я сделался таким же притворщиком, как и все эти зачарованные пилигримы.  Мне
пришло в голову, что таким путем я могу помочь Курцу, которого в то время  я
еще ни разу не видел. Для меня он был только именем. Человека, скрывавшегося
за этим именем, я видел не лучше, чем видите вы. А видите ли вы его?  Видите
ли этот рассказ? Видите ли хоть что-нибудь?
     Мне кажется, что я пытаюсь рассказать вам сон - делаю тщетную  попытку,
ибо нельзя передать словами ощущение сна,  эту  смесь  нелепицы,  удивления,
недоумения и нарастающего возмущения, когда вы чувствуете, что стали добычей
невероятного, каковое и является самой сущностью сновидения...
     Марлоу на секунду умолк.


     - ...Нет. это невозможно, невозможно передать, как чувствуешь  жизнь  в
какой-либо определенный период, невозможно передать  то,  что  есть  истина,
смысл и цель этой жизни. Мы живем и грезим в одиночестве...
     Он снова задумался, потом добавил:
     - Конечно, вы, друзья, можете видеть сейчас больше, чем видел тогда  я.
Вы видите меня, которого знаете...


     Сумерки сгустились, и мы -  слушатели  -  едва  могли  разглядеть  друг
друга. Марлоу, сидевший в стороне, давно уже стал для нас  невидимым,  и  мы
слышали только его голос. Никто не произнес ни слова. Остальные, быть может,
спали, но я бодрствовал. Я слушал,  слушал,  подстерегая  фразу  или  слово,
которое разъяснило бы мне  смутное  ощущение  беспокойства,  вызванное  этим
рассказом. И слова, казалось, не срывались  с  губ  человека,  а  падали  из
тяжелого ночного воздуха, нависшего над рекой.


     - ...Да, я не мешал ему говорить, - снова  начал  Марлоу,  -  не  мешал
думать что угодно о влиятельных особах,  стоявших  за  моей  спиной.  Я  это
сделал! А за моей спиной не  было  никого  и  ничего!  Ничего,  кроме  этого
несчастного, старого, искалеченного парохода, к которому я прислонился, пока
он плавно говорил о  "необходимости  для  каждого  человека  продвинуться  в
жизни". "И вы понимаете, сюда приезжают не затем, чтобы  глазеть  на  луну".
Мистер Куртц был "универсальным гением", но  даже  гению  легче  работать  С
"соответствующими инструментами - умными людьми". Он - мой собеседник  -  не
выделывал кирпичей: не было материалов, как я сам прекрасно знаю; а если  он
выполнял обязанности секретаря, то "разве разумный человек станет ни с  того
ни с сего отказываться от знаков доверия со стороны начальства?"
     Понятно ли мне это? Понятно. Чего же мне еще  нужно?..  Клянусь  небом,
мне нужны были заклепки! Заклепки. Чтобы продолжать работу... заткнуть дыру.
В заклепках я нуждался. На побережье  я  видел  ящики  с  заклепками,  ящики
открытые, разбитые. Во  дворе  той  станции  на  холме  вы  на  каждом  шагу
натыкались на брошенную заклепку. Заклепки докатились до  рощи  смерти.  Вам
стоило только наклониться, чтобы набить себе карманы заклепками, - а  здесь,
где они были так нужны, вы  не  могли  найти  ни