том хаосе  темных  мыслей,
какой созерцал в продолжение  одной-двух  секунд.  Однако  и  слова  скоро
вернулись, ибо они служат той же спасительной концепции  порядка,  который
является нашим прибежищем. Слова уже были в моем распоряжении,  когда  она
тихо прошептала:
   - Он поклялся, что не покинет  меня,  когда  мы  стояли  там  одни!  Он
поклялся мне!..
   - Может ли быть, что вы - вы! - не верите ему? - укоризненно спросил я,
искренно возмущенный. Почему не  могла  она  верить?  Зачем  цепляться  за
неуверенность и страх, словно они были стражами ее любви? Чудовищно! Ей бы
следовало  создать  себе  неприступное  мирное  убежище  из  этой  честной
привязанности. У нее не было знания, - не было, быть может, умения. Быстро
надвинулась ночь; там, где мы стояли, стало  темно,  и  она,  неподвижная,
растаяла во мраке, словно неосязаемый призрак. И вдруг я снова услышал  ее
спокойный шепот:
   - Другие тоже клялись.
   Это  прозвучало,  как  задумчивый  вывод  из  размышлений,  исполненных
грусти, ужаса. Она прибавила, пожалуй, еще тише:
   - Мой отец клялся.
   Она приостановилась, чтобы перевести дыхание.
   - И ее отец...
   Так вот что она знала! Я поспешил сказать:
   - Да, но он не таков.
   Это она, казалось, не  намерена  была  оспаривать;  но  немного  погодя
странный спокойный шепот, мечтательно блуждая в  воздухе,  коснулся  моего
слуха.
   - Почему он - не такой? Лучше ли он?..
   - Честное слово, - перебил я, - я думаю, что он лучше.
   Мы оба таинственно понизили голос. У хижин, где жили рабочие Джима  (то
были по большей части  освобожденные  рабы  из  крепости  шерифа),  кто-то
затянул  пронзительную,  протяжную  песню.  За  рекой  большой  костер   -
вероятно, у Дорамина, - казался пылающим шаром, одиноким в ночи.
   - Он честнее? - прошептала она.
   - Да, - сказал я.
   - Честнее всех других? - повторила она, растягивая слова.
   - Здесь никто, - сказал я, - не подумал бы усомниться в  его  словах...
Никто не осмелился бы, кроме вас.
   Кажется, она пошевельнулась.
   - Он храбрее, - продолжала она изменившимся голосом.
   - Страх никогда не оторвет его от вас, - сказал я, начиная нервничать.
   Песня оборвалась на высокой ноте;  где-то  вдали  раздались  голоса.  И
голос Джима. Меня поразило ее молчание.
   - Что он вам сказал? Он вам что-то сказал? - спросил я.
   Ответа не было.
   - Что такое он вам сказал? - настаивал я.
   - Вы думаете, я могу на это ответить? Откуда мне знать? Как мне понять?
- воскликнула она наконец.  Послышался  шорох.  Мне  показалось,  что  она
заломила руки. - Есть что-то, чего он не может забыть.
   - Тем лучше для вас, - угрюмо сказал я.
   - Что это такое? Что это такое? - с настойчивой мольбой спросила она. -
Он говорит, что испугался. Как я могу этому поверить. Разве я сумасшедшая,
чтобы  этому  верить?  Вы  все  что-то  вспоминаете.  Все   вы   к   этому
возвращаетесь. Что это такое? Скажите мне! Что это? Живое оно? Мертвое?  Я
его ненавижу. Оно жестоко.  Есть  у  него  лицо  и  голос?  Может  он  это
увидеть... услышать? Хотя бы во сне, когда он не видит меня... И тогда  он
встанет и уйдет... Ах, я никогда его не прощу. Моя мать простила, но  я  -
никогда! Будет ли это знак... зов?
   То было удивительное  открытие.  Она  не  доверяла  даже  его  снам  и,
казалось, думала, что я могу объяснить ей причину!  Так  бедный  смертный,
соблазненный  чарами  призрака,  пытается  вырвать  у  другого  привидения
потрясающую тайну того призыва, который послан миром иным  душе,  лишенной
телесной оболочки, заблудившейся среди  страстей  этой  земли.  Опора  как
будто уходила у меня из-под ног. И все это было так просто; но если  духи,
вызванные  нашими  страхами  и  нашим  непокоем,  когда-либо  ручались  за
постоянство друг друга пред нами, растерявшимися кудесниками, то  я  -  я,
один из нас, живущих  во  плоти,  -  содрогнулся,  охваченный  безнадежным
холодом  перед  такой  задачей.  Знак,  зов!  Как  красноречиво  было   ее
неведение. Всего несколько  слов!  Как  она  их  познала,  как  сумела  их
выговорить - я не могу себе представить.
   Женщины вдохновляются напряжением данной минуты,  которое  нам  кажется
ужасным, нелепым или бесполезным. Убедиться, что у нее есть голос, - этого
одного достаточно было, чтобы  прийти  в  ужас.  Если  бы  упавший  камень
возопил от боли, это чудо не могло  бы  показаться  более  значительным  и
трогательным. Эти звуки, блуждающие в ночи, вскрыли мне трагизм этих  двух
застигнутых мраком жизней. Невозможно было заставить ее  понять.  Я  молча
бесновался, чувствуя свое бессилие. А Джим... бедняга! Кому  он  мог  быть
нужен? Кто вспомнил бы его? Он добился того, чего хотел.  К  тому  времени
позабыли, должно быть, о  том,  что  он  существует.  Они  подчинили  себе
судьбу. И у обоих она была трагична.
   Неподвижная, она явно ждала, а я должен был замолвить  слово  за  брата
своего  из  страны  забывчивых  теней.  Меня   глубоко   взволновала   моя
ответственность и ее скорбь. Я готов был отдать все,  чтобы  успокоить  ее
хрупкую душу,  терзавшуюся  в  своем  безысходном  неведении,  как  птица,
бьющаяся о проволоку жестокой клетки. Нет ничего легче, чем  сказать:  "Не
бойся!" И нет ничего труднее! Хотел бы я знать, как можно убить страх. Как
прострелите вы сердце призрака, отрубите ему призрачную  голову,  схватите
его за призрачное горло? На такой подвиг  вы  идете  во  сне  и  радуетесь
своему спасению, когда просыпаетесь, обливаясь потом,  дрожа  всем  телом.
Такая пуля еще не отлита; клинок  не  выкован;  человек  не  рожден;  даже
крылатые слова истины падают к вашим ногам, как куски свинца. Для  встречи
с  таким  противником