какую играл в заговоре шерифа Али, задумавшего покончить с неверным.  Ясно
теперь, что даже сам шериф Али питал лишь  презрение  к  белому  человеку.
Кажется, Джима хотели убить главным образом  из  религиозных  соображений:
простой акт благочестия  (и  с  этой  точки  зрения  достойный  всяческого
уважения); другой цели у них не было. Такое мнение разделял и Корнелиус.
   - Уважаемый сэр, - униженно говорил он  мне  в  тот  единственный  раз,
когда ему удалось завязать со мной разговор. - Уважаемый сэр,  как  я  мог
знать? Кто он был такой? Как он мог добиться, чтобы народ поверил  ему?  О
чем думал мистер Штейн,  когда  посылал  такого  мальчишку  похваляться  к
своему старому слуге? Я готов был  спасти  его  за  восемьдесят  долларов.
Всего лишь восемьдесят долларов! Почему  этот  дурак  не  уехал?  Разве  я
должен был лезть на нож ради чужого человека?
   Он пресмыкался передо мной, униженно наклоняясь и простирая руки к моим
коленям, словно хотел обнять мои ноги.
   Что такое восемьдесят долларов? Ничтожная сумма. И эти деньги просил  у
него беззащитный старик, которому исковеркала жизнь покойная чертовка.
   Тут он заплакал. Но я забегаю  вперед.  В  тот  вечер  я  встретился  с
Корнелиусом лишь после того, как закончилась моя беседа с девушкой.
   Она не думала о себе, когда умоляла Джима оставить ее и  даже  покинуть
страну. Мысли ее были заняты грозившей ему опасностью,  даже  если  она  и
хотела  спасти  себя  -  бессознательно,  быть  может;  но   не   забудьте
полученного ею предостережения, вспомните, что  уроком  ей  могла  служить
каждая секунда недавно оборвавшейся жизни, на которой  сосредоточены  были
все ее воспоминания. Она упала к его ногам, так она мне  сказала,  там,  у
реки, при мягком звездном свете, чуть освещавшем массы  молчаливых  теней,
пустые пространства и слабо трепетавшем на глади  реки,  которая  казалась
широкой, как море. Он ее поднял. Он ее поднял, и она  перестала  бороться.
Конечно, перестала. Сильные руки, нежный голос, надежное плечо, на которое
она могла опустить свою бедную головку. Все это так нужно было измученному
сердцу, смятенному уму - порыв юности, требование минуты. Что  вы  хотите!
Всякому это понятно - всякому, кто хоть что-нибудь может понять. Итак, она
была довольна, что ее подняли и удержали.
   - Вы  знаете...  это  очень  серьезно...  совсем  не  забава...  -  как
торопливо шепнул Джим с озабоченным видом на пороге своего дома.
   Я не знаю, что сказать насчет забавы, но ничего  легкомысленного  в  их
романе не было; они сошлись под сенью катастрофы, как  рыцарь  и  девушка,
встретившиеся,  чтобы  обменяться  обетами  среди  развалин,  где   бродят
призраки... Звездный свет падал на них, свет такой слабый и  далекий,  что
не мог претворить тени в образы и показать другой берег реки. В ту ночь  я
смотрел на реку с того самого места; она струилась, немая  и  черная,  как
Стикс. На следующий день я уехал, но мне не забыть,  от  чего  хотела  она
себя спасти, когда умоляла его оставить  ее,  пока  не  поздно.  Она  сама
сказала мне об этом, спокойная, - она  была  слишком  страстно  захвачена,
чтобы волноваться, - и голос ее звучал бесстрастно, и неподвижна  была  ее
белая фигура во мраке. Она сказала мне:
   - Я не хотела умереть в слезах.
   Я подумал, что ослышался.
   - Вы не хотели умереть в слезах? - повторил я вслед за ней.
   - Как моя мать, - с готовностью пояснила она.
   Очертания ее белой фигуры не шелохнулись.
   - Моя мать горько плакала перед смертью, - добавила она.
   Непостижимая тишина, казалось, поднялась незаметно  над  землей  вокруг
нас, словно разлив потока в ночи, стирая знакомые вехи эмоций.  Как  будто
потеряв опору среди разлившихся вод, я внезапно почувствовал ужас, -  ужас
перед неведомой глубиной. Она стала объяснять: в последние  минуты,  когда
она была одна с матерью, ей пришлось отойти от ложа и прислониться  спиной
к двери, чтобы не вошел  Корнелиус.  Он  хотел  войти  и  обоими  кулаками
барабанил в дверь, изредка хрипло выкрикивая:
   - Впусти меня! Впусти меня! Впусти меня!
   В дальнем углу, на циновках, умирающая женщина  уже  не  в  силах  была
говорить  и  не  в  силах  поднять  руку;  запрокинув  голову,  она  слабо
шевельнула пальцами, словно приказывая: "Нет! Нет!" - а послушная дочь,  с
силой налегая плечом на дверь, смотрела на нее.
   - Слезы текли из ее глаз, а потом она умерла, - невозмутимо,  монотонно
закончила девушка, и этот голос  сильнее  всяких  слов,  сильнее,  чем  ее
неподвижная белая фигура, потряс меня ужасом непоправимого  бедствия.  Она
отняла у меня мою концепцию жизни, изгнала из того убежища,  какое  каждый
из нас создает себе, чтобы скрываться там в минуты опасности, как прячется
черепаха под своим щитом. На  секунду  мир  представился  мне  огромным  и
унылым хаосом, тогда как в действительности,  благодаря  нашим  постоянным
усилиям, мир -  веселенькое  местечко,  полное  маленьких  удобств,  какие
только может придумать человек. Но все же - это продолжалось  только  один
момент - я тотчас же вернулся в свою скорлупу. Приходится, знаете ли,  это
делать... Но все свои слова я словно растерял в