ерянные отблески вселенной?
   Мне пришло в голову, - не смейтесь, - что, отнюдь не походя на сфинкса,
она  в  своем  детском  неведении  была  более  таинственна,  чем  сфинкс,
предлагающий путникам ребяческие загадки. Ее увезли в Патюзан раньше,  чем
она прозрела. Здесь она выросла; она  ничего  не  видела;  она  ничего  не
знала; она не имела понятия ни о чем. Я задаю себе  вопрос,  была  ли  она
уверена в том, что где-то  еще  что-нибудь  существует.  Какое  могла  она
составить  представление  о  внешнем  мире  -  для  меня  непостижимо:  из
обитателей его она знала только  женщину,  которую  предали,  и  зловещего
паяца. И оттуда к ней  пришел  ее  возлюбленный,  наделенный  неотразимыми
чарами"... Но что сталось бы с ней, если бы он вернулся в те  непостижимые
края, которые как будто всегда призывают обратно тех, кто им  принадлежит?
Об этом мать со слезами предупреждала ее, умирая...
   Она крепко схватила меня за руку, а как только  я  остановился,  быстро
отдернула руку. Она была смелой и застенчивой, Она ничего не  боялась,  но
ее удерживала глубокая неуверенность и отчужденность -  отважный  человек,
ощупью пробирающийся во мраке. Я принадлежал к тому Неведомому, которое  в
любой момент могло призвать Джима, как свою собственность. Я был посвящен,
так сказать, в тайную природу этого Неведомого  и  в  его  намерения,  был
поверенным грозной тайны, был облечен, может быть, властью!  Кажется,  она
предполагала, что я одним словом могу  вырвать  Джима  из  ее  объятий;  я
глубоко убежден, что она томилась  предчувствиями  во  время  моих  долгих
бесед с Джимом;  она  пережила  подлинную  и  невыносимую  пытку,  которая
привела бы ее к замыслу убить  меня,  если  бы  ее  неистовая  душа  могла
овладеть страшной ситуацией, ею же созданной. Таково  мое  впечатление,  и
больше мне нечего вам сказать: положение постепенно для меня выяснилось, и
я был ошеломлен и удивлен. Она заставила меня ей верить,  но  нет  у  меня
слов, чтобы передать впечатление, какое  произвел  на  меня  этот  быстрый
отчаянный шепот, мягкие страстные интонации, неожиданная пауза и умоляющий
жест  простертых  вперед  белых  рук.  Руки   упали;   призрачная   фигура
покачнулась, как стройное деревцо  на  ветру;  бледный  овал  лица  поник.
Невозможно было разглядеть ее черты,  бездонны  были  мрачные  глаза.  Два
широких рукава поднялись  в  темноте  словно  раскрывающиеся  крылья;  она
стояла молча, сжав голову руками.



33

   Я  был  глубоко  растроган:  ее  молодость,  неведение,   ее   красота,
напоминающая  скромное  очарование  и  нежную  силу  полевого  цветка,  ее
трогательные мольбы, ее беспомощность подействовали на меня почти  так  же
сильно, как действовал на нее  этот  безрассудный  и  вполне  естественный
страх. Она боялась неизвестного, как боимся его мы все, а ее неведение еще
раздвигало  его  границы.  Я  являлся  представителем  неведомого  -  этим
неведомым был я сам, вы, весь мир, который не заботился о Джиме и нимало в
нем не нуждался. Я готов был поручиться  за  равнодушие  этой  плодоносной
земли, если бы не вспомнил о  том,  что  Джим  тоже  принадлежит  к  этому
таинственному неведомому, породившему ее страхи, а представителем Джима я,
во всяком случае, не был.  Это  заставило  меня  поколебаться.  Безнадежно
грустный шепот сорвал печать с моих уст. Я начал  протестовать  и  заявил,
что приехал сюда, отнюдь не намереваясь увезти Джима.
   Зачем же я тогда приехал? Она слегка  пошевельнулась  и  снова  застыла
неподвижно,  словно  мраморная  статуя  в  ночи.  Я   постарался   коротко
объяснить: дружба, дела; если и есть  у  меня  какое-нибудь  желание,  то,
пожалуй, я хочу, чтобы он остался...
   - Они всегда покидают нас,  -  прошептала  она.  Скорбная  мудрость  из
могилы, которую она благоговейно украшала цветами,  казалось,  повеяла  на
нас в слабом вздохе... Ничто, сказал я, не может оторвать от нее Джима.
   Таково теперь мое глубокое убеждение; в этом я был убежден  тогда;  это
был единственно возможный вывод из фактов. И убеждение мое не могло  стать
крепче, когда она прошептала, словно думая вслух:
   - Он мне поклялся в этом.
   - Вы его просили? - осведомился я.
   Она подошла ближе.
   - Нет, никогда!
   Она только просила его уйти. Это было в ту ночь на берегу  реки,  после
того как он убил человека, - она бросила факел в воду, потому что  он  так
смотрел на нее. Слишком много было света, а опасность тогда миновала... на
время... ненадолго. Он  сказал,  что  не  покинет  ее  у  Корнелиуса.  Она
настаивала. Она хотела, чтобы он ее оставил. Он ответил, что не может - не
в силах этого сделать. Он дрожал, когда это говорил. Она чувствовала,  как
он дрожит...
   Не требуется воображения, чтобы увидеть эту сцену - чуть ли не услышать
их шепот. Она боялась и за него.  Думаю,  тогда  она  видела  в  нем  лишь
жертву, обреченную опасностям, в которых она разбиралась  лучше,  чем  он.
Хотя он завоевал ее сердце и мысли  и  завладел  ее  привязанностью  одним
своим присутствием, но она недооценивала его шансов на успех. Ясно, что  в
то время всякий склонен был недооценивать его шансы. Точнее:  у  него  как
будто никаких шансов не  было.  Я  знаю,  что  такова  была  точка  зрения
Корнелиуса. В этом он мне  признался,  пытаясь  затушевать  мрачную  роль,