в центре, она была  обведена  ярким  поясом,
словно пропастью с языками пламени. Наконец я прервал молчание  и  заявил,
что ни один человек не может быть более романтичен, чем он.
   Он медленно покачал головой и посмотрел на меня терпеливым, вопрошающим
взглядом.
   - Стыдно, - сказал он. - Вот мы сидим и болтаем, словно  два  мальчика,
вместо того чтобы поразмыслить и найти какое-то  практическое  средство...
лекарство  против  зла...  великого  зла,  -  повторил  он  с  ласковой  и
снисходительной улыбкой.
   Тем не менее наша беседа не порождала практических выводов. Мы избегали
произносить имя Джима, словно  Джим  был  заблудшим  духом,  страдающей  и
безыменной тенью.
   - Ну, - сказал Штейн, вставая, - сегодня вы переночуете здесь, а  утром
мы придумаем что-нибудь практическое... практическое.
   Он зажег канделябр и направился к дверям. Мы миновали пустынные  темные
комнаты; нас сопровождали отблески свечей,  которые  нес  Штейн.  Отблески
скользили по  натертому  полу,  проносились  по  полированной  поверхности
стола, загорались на мебели или вспыхивали и гасли в далеких зеркалах;  на
секунду  появлялись  две  человеческие  фигуры  и  два   огненных   языка,
крадущиеся бесшумно в глубинах кристальной пустоты. Он  шел  медленно,  на
шаг  впереди  меня,  сгорбленный,  учтивый,   глубокое   и   настороженное
спокойствие было разлито на его  лице;  длинные  белокурые  жидкие  пряди,
прорезанные белыми нитями, спускались на его слегка согнутую шею.
   - Он - романтик, - повторил Штейн. - И это очень плохо, очень  плохо...
И очень хорошо, - добавил он.
   - Но романтик ли он? - усомнился я.
   -  Gewiss!  [Конечно!  (нем.)]  -  сказал  он  и,  не  глядя  на  меня,
остановился с поднятым канделябром. - Несомненно! Что заставляет  его  так
мучительно познавать себя? Что делает его существование реальным для вас и
для меня?
   В тот момент трудно было поверить в существование Джима,  начавшееся  в
доме деревенского священника, заслоненное толпами людей,  словно  облаками
пыли, заглушенное громкими требованиями  жизни  и  смерти  в  материальном
мире, - но его непреходящую реальность я воспринял с непреодолимой  силой!
Я увидел ее отчетливо, словно пробираясь по  высоким  молчаливым  комнатам
среди скользящих отблесков света, внезапно озаряющих две  фигуры,  которые
крадутся  с  колеблющимися  язычками  пламени  в  бездонной  и  прозрачной
глубине, мы ближе подошли к абсолютной Истине;  а  Истина,  подобно  самой
Красоте,  плавает,  ускользающая,  неясная,  полузатонувшая  в  молчаливых
неподвижных водах тайны.
   - Быть может, и так, - согласился  я  с  легким  смехом,  и  неожиданно
громкое эхо тотчас же заставило меня понизить голос, - но я уверен, что вы
- романтик.
   Опустив голову и высоко держа канделябр, он снова пошел вперед.
   - Что ж... я тоже существую, - сказал он.
   Он шел впереди. Я следил за его движениями, но видел я не главу  фирмы,
не желанного гостя на вечерних приемах, не корреспондента ученых  обществ,
не хозяина, принимающего заезжих натуралистов,  -  я  видел  реальную  его
судьбу, и по этой тропе он умел идти твердыми шагами; его жизнь началась в
скромной обстановке, он познал великодушие, энтузиазм,  дружбу,  любовь  -
все восторженные элементы романтизма. У двери моей комнаты  он  повернулся
ко мне.
   - Да, - сказал я, словно продолжая начатый спор, - и, между прочим,  вы
безумно мечтали об одной бабочке; но когда в одно  прекрасное  утро  мечта
встала на вашем пути, вы не упустили блестящей возможности. Не правда  ли?
Тогда как он...
   Штейн поднял руку.
   - А знаете ли вы, сколько блестящих  возможностей  я  упустил?  Сколько
утратил грез, возникавших на моем пути?
   Он с сожалением покачал головой.
   - Кажется мне, что иные мечты  могли  быть  прекрасны,  если  бы  я  их
осуществил. Знаете ли вы, сколько их было? Быть может, я и сам не знаю.
   - Были ли его мечты прекрасны, или нет, - сказал я, - во всяком случае,
он знает ту одну, которую упустил.
   - Каждый человек знает об одной или двух  пропущенных  возможностях,  -
отозвался Штейн, - и в этом беда... великая беда.
   На пороге он пожал мне руку и, высоко держа канделябр, заглянул  в  мою
комнату.
   -  Спите  спокойно.  А  завтра   мы   Должны   придумать   какой-нибудь
практический выход... практический...
   Хотя его комната находилась дальше моей,  но  я  видел,  как  он  пошел
назад. Он возвращался к своим бабочкам.



21

   - Думаю, никто из вас не слыхал о Патюзане? -  заговорил  Марлоу  после
долгой паузы, в течение которой он старательно раскуривал свою  сигару.  -
Это не имеет значения; много  есть  небесных  тел,  сверкающих  ночью  над
нашими головами,  и  о  них  человечество  никогда  не  слыхало,  ибо  они
находятся вне сферы его  деятельности.  До  них  нет  дела  никому,  кроме
астрономов, которым платят за то, чтобы они говорили  о  составе,  весе  и
стезе небесных тел, об их уклонениях с пути, об аберрации света  -  своего
рода научные сплетни. Так же обстоит дело и с Патюзаном. О нем упоминали в
правительственных кругах Батавии, а название его известно немногим,  очень
немногим в коммерческом мире. Однак