колебаться на грани признания.  Но  если  я  и
колебался, то это продолжалось недолго.
   Он сидел, положив ногу на ногу, и слушал. Иногда голова его исчезала  в
огромном облаке дыма, и из этого дыма вырывалось  сочувственное  ворчание.
Когда я кончил, он вытянул ноги,  положил  трубку  и  наклонился  ко  мне,
опираясь локтями о ручку кресла и переплетая пальцы.
   - Я прекрасно понимаю. Он - романтик.
   Он поставил диагноз, и сначала я был поражен этим простым определением.
Действительно, наш разговор так походил  на  медицинскую  консультацию,  -
Штейн,  со  своим  ученым  видом,  сидящий  в  кресле  перед  столом,   я,
озабоченный, в другом кресле напротив, - что естественным казался вопрос:
   - Какие же меры принять?
   Он поднял длинный указательный палец.
   - Есть только одно средство. Только одно лекарство может исцелить  нас:
чтобы мы перестали быть собой!
   Палец резко щелкнул по столу. Болезнь, которой  он  дал  такое  простое
определение,  вдруг  показалась  мне  еще  проще  и  совсем   безнадежной.
Последовало молчание.
   - Да, - сказал я, - собственно говоря, вопрос не в том, как излечиться,
но как жить.
   Он одобрительно и как будто печально кивнул головой.
   - Ja! Ja!  Пользуясь  словами  вашего  великого  поэта  -  "Вот  в  чем
вопрос..."
   Сочувственно покачивая головой, он продолжал:
   - Как жить? Да, как жить?
   Он встал, опираясь о стол кончиками пальцев.
   -  Мы  так  по-разному  хотим  жить,  -  заговорил  он  снова.  -   Эта
великолепная бабочка находит кучу грязи и преспокойно  на  ней  сидит;  но
человек не будет сидеть спокойно на своей куче грязи.  Он  хочет  жить  то
так, то этак...
   Штейн поднял руку, потом опустил ее.
   - Хочет быть святым и хочет быть дьяволом. А закрывая глаза, он  всякий
раз видит себя; и он  самому  себе  представляется  замечательным  парнем,
каким он на самом деле быть не может... видит себя в мечтах...
   Штейн опустил стеклянную крышку: резко  щелкнул  автоматический  замок.
Взяв ящик обеими руками, он, словно священнодействуя, понес его на прежнее
место; из яркого круга,  освещенного  лампой,  он  вступил  в  пояс  более
слабого света -  и  наконец  в  бесформенную  мглу.  Создавалось  странное
впечатление - словно эти несколько шагов вывели его из реального мира. Его
высокая фигура, как бы лишенная субстанции, наклоняясь, двигаясь бесшумно,
парила над невидимыми предметами, и, казалось, он выполняет  там  какие-то
таинственные, нематериальные обязанности, а голос, доносившийся оттуда, не
был теперь резок, но звучал мощно и серьезно, смягченный расстоянием:
   - А так как вы не всегда можете держать глаза закрытыми,  то  наступает
реальное несчастье... сердечная тоска... мировая скорбь. Говорю вам,  друг
мой, тяжело убедиться в том, что не можешь осуществить свою мечту,  ибо  у
тебя не хватает сил или ума... Ja!.. А ведь ты такой замечательный парень!
Wie? Was? Gott im Himmel! [Как? Что? Боже праведный! (нем.)] Может ли  это
быть?.. Ха-ха-ха!
   Тень, бродившая среди могил бабочек, громко расхохоталась.
   - Да! Это забавная и страшная штука. Человек, рождаясь, отдается мечте,
словно падает в море. Если он пытается выкарабкаться из воды,  как  делают
неопытные люди, он тонет, nicht  war?..  [не  правда  ли?..  (нем.)]  Нет,
говорю вам! Единственный способ  -  покориться  разрушительной  стихии  и,
делая в воде движения руками  и  ногами,  заставить  море,  глубокое  море
поддерживать вас на поверхности. Итак, если  вы  меня  спрашиваете  -  как
быть?..
   Голос его вдруг зазвучал очень громко,  словно  там,  в  полумраке,  он
услышал вдохновляющий шепот мудрости.
   - Я вам скажу! Здесь тоже есть один лишь путь.
   Быстро зашлепав Туфлями, он вступил в пояс  слабого  света  и  внезапно
очутился в  ярком  круге,  освещенном  лампой.  Его  вытянутая  рука  была
направлена в упор в мою грудь, словно пистолет;  глубоко  запавшие  глаза,
казалось, пронизывали меня насквозь, но с подергивающихся губ не сорвалось
ни одного слова, и экзальтация суровой  убежденности,  охватившая  его  во
мраке, исчезла. Рука, тянувшаяся к моей груди, упала и,  приблизившись  на
шаг, он мягко положил ее на мое плечо. Есть вещи, - грустно сказал  он,  -
которых, пожалуй, не выскажешь, но он так долго жил один,  что  иногда  об
этом забывает... забывает.
   Свет уничтожил ту уверенность, какая вдохновляла его  в  полумраке.  Он
сел и, опершись обоими локтями о стол, потер себе лоб.
   - Однако это правда... правда... Погрузиться в разрушительную стихию...
   Он говорил заглушенным голосом, не глядя на  меня,  прижимая  ладони  к
лицу.
   - Вот путь. Следовать за своей мечтой... идти за ней... и так всегда...
ewig... usque ad finera... [вечно... (нем.) до самого конца... (лат.)]
   Его убежденный шепот как будто раскрыл  передо  мной  широкое  туманное
пространство, словно сумеречную равнину на рассвете... или, пожалуй, перед
наступлением  ночи.  Не  было  мужества  решить;  но  то  был  чарующий  и
обманчивый  свет,  неосязаемым   тусклым   покровом   поэзии   окутывающий
западни... могилы. Жизнь его началась с восторженной жертвы во имя великих
идей; он странствовал много, по разным  дорогам,  по  странным  тропам;  и
какую бы цель он ни преследовал - шаг его был тверд, и потому не возникало
ни стыда, ни раскаяния. В этом он был прав. Несомненно, то  был  путь.  И,
несмотря на это,  великая  равнина,  по  которой  люди  странствуют  среди
западней и могил, оставалась унылой под неосязаемым  поэтическим  покровом
сумеречного света; затененная