никто там не был, а я подозреваю, что
никто и не хотел туда ехать; так же точно, мне  кажется,  всякий  астроном
серьезно воспротивился бы  переселению  на  далекое  небесное  тело,  где,
лишенный земных выгод, он,  ошеломленный,  созерцал  бы  незнакомое  небо.
Однако и небесные тела, и  астрономы  никакого  отношения  к  Патюзану  не
имеют. Отправился туда Джим. Я хочу только пояснить вам: устрой ему  Штейн
переселение на звезду пятой  величины  -  перемена  не  могла  быть  более
разительной. Он оставил позади свои земные ошибки и  ту  репутацию,  какую
приобрел, и попал в  совершенно  иные  условия,  открывавшие  простор  его
творческой фантазии. Совершенно иные и поистине замечательные!  И  проявил
себя в них тоже замечательно.
   Штейн знал о Патюзане больше, чем кто бы то  ни  было  другой.  Больше,
думаю, чем было известно в правительственных кругах. Не сомневаюсь, что он
там побывал или в дни охоты за бабочками, или  позднее,  когда,  оставаясь
неисправимым, пытался приправить щепоткой романтизма  жирные  блюда  своей
коммерческой кухни. Очень мало было  уголков  Архипелага,  где  бы  он  не
побывал на рассвете их бытия, раньше чем свет  -  и  электричество  -  был
доставлен туда во  имя  более  высокой  морали...  и...  и  более  крупных
барышей. Наутро после нашей беседы о Джиме  он  упомянул  за  завтраком  о
Патюзане, когда я процитировал слова бедного Брайерли:
   "Пусть он зароется на двадцать футов в землю и там остается".
   Заинтересованный, он посмотрел на меня внимательно, словно я был редким
насекомым.
   - Что ж, и это можно сделать, - заметил он, прихлебывая кофе.
   - Похоронить его как-нибудь, - пояснил я.  -  Конечно,  занятие  не  из
приятных, но это - лучшее, что можно придумать для него - такого,  как  он
есть.
   - Да, он молод, - отозвался Штейн.
   - Самое юное человеческое существо, - подтвердил я.
   - Schon! [Прекрасно! (нем.)] У нас есть Патюзан, - продолжал он тем  же
тоном. - ...А женщина теперь умерла, - добавил он загадочно.
   Конечно, я не знаю этой истории, я могу лишь догадываться, что  некогда
Патюзан был уже использован, как могила для какого-то  греха,  провинности
или несчастья. Нельзя заподозрить Штейна. Единственная женщина, когда-либо
для него существовавшая, была малайская девушка, которую он  называл  "моя
жена-принцесса" или, реже, в минуты откровенности, - "мать моей Эммы". Кто
была та женщина, о которой он упомянул в связи  с  Патюзаном,  я  не  могу
сказать; но по его намекам я понял, что она была красива и  образованна  -
наполовину голландка, наполовину малайка - с историей трагической, а  быть
может, только печальной; самым прискорбным  фактом  в  этой  истории  был,
несомненно,  ее  брак  с   малаккским   португальцем,   клерком   какой-то
коммерческой фирмы в голландских колониях. От Штейна  я  узнал,  что  этот
человек был во  многих  отношениях  личностью  неприятной,  пожалуй,  даже
отталкивающей.  Единственно  ради  жены  Штейн  назначил  его   заведующим
торговой станцией "Штейн и  Кь"  в  Патюзане;  но,  с  коммерческой  точки
зрения, назначение было неудачно - во всяком случае для фирмы, - и теперь,
когда женщина умерла. Штейн не прочь был отправить  туда  другого  агента.
Португалец - его звали  Корнелиус  -  считал  себя  особой  достойной,  но
обиженной, заслуживающей с  его  способностями  лучшего  положения.  Этого
человека должен был сменить Джим.
   - Но вряд ли португалец оттуда уедет, - заметил Штейн. -  Меня  это  не
касается. Только ради женщины я... Но, кажется, осталась дочь, и, если  он
не захочет уехать, я разрешу ему жить в старом доме.
   Патюзан - отдаленный округ самостоятельного  туземного  государства,  и
главный поселок носит то же название. Удалившись на сорок миль от моря, вы
замечаете с того пункта на реке,  где  видны  первые  дома,  вершины  двух
круглых холмов, вздымающиеся  над  лесами;  они  почти  примыкают  одна  к
другой,  и  кажется,  что  их  разделяет  глубокая  щель  -  словно   гора
раскололась от мощного удара.  В  действительности  долина  между  холмами
является лишь узким ущельем: со  стороны  поселка  виден  один  конический
холм, расщепленный надвое, и эти две половины слегка отклонились  друг  от
друга. На третий день после полнолуния луна, показавшаяся  как  раз  перед
домом Джима  (когда  я  его  навестил,  он  занимал  очень  красивый  дом,
построенный в туземном стиле), поднялась из-за этих холмов; под ее  лучами
две массивные глыбы казались сгущенно-черными и рельефными, а затем  почти
совершенный диск, ярко  сверкающий,  поднялся  между  стенами  пропасти  и
всплыл над вершинами, словно с  тихим  торжеством  ускользнул  от  зияющей
могилы.
   - Удивительная картина, - сказал Джим, стоявший  подле  меня.  -  Стоит
посмотреть - не правда ли?
   В этом  вопросе  прозвучала  нотка  гордости,  которая  заставила  меня
улыбнуться, словно он принимал участие в устройстве этого  иск