имеются в запасе еще какие-нибудь таинственные молодые люди,  что  я  свою
лавочку закрыл окончательно и навсегда.  Это  последнее  сумасбродство,  в
каком я повинен. Не подумайте,  что  меня  это  задело,  но  на  теннисных
площадках очень о нем сожалеют,  и  я,  в  своих  же  интересах,  придумал
правдоподобное объяснение и сообщил в клубе..."

   Я отбросил листок в сторону и стал разбирать кучу писем на своем столе,
пока не наткнулся на почерк Джима. Можете вы этому поверить? Один шанс  из
сотни. Но всегда подвертывается этот сотый  шанс.  Вынырнул  в  более  или
менее жалком состоянии  маленький  второй  механик  с  "Патны"  и  получил
временную работу на рисовой фабрике - ему поручили смотреть за машинами.

   "Я не мог вынести фамильярность этой скотины, - писал Джим из  морского
порта, отстоящего на семьсот миль к югу от того места, где он мог кататься
как сыр в масле. -  Сейчас  я  поступил  к  Эгштрему  и  Блэку  -  судовым
поставщикам: временно служу у них - ну, скажем,  курьером,  если  называть
вещи их именами. Я сослался на вас - это была моя рекомендация:  вас  они,
конечно, знают, и если вы можете написать словечко  в  мою  пользу,  место
останется за мной".

   Я был придавлен развалинами своего замка,  но,  конечно,  исполнил  его
просьбу и написал. В конце года мне пришлось отправиться в те края, и  там
я имел случай с ним повидаться.
   Он все еще служил у Эгштрема и  Блэка,  и  мы  встретились  в  комнате,
которую они называли "наша приемная". Комната сообщалась  с  лавкой.  Джим
только что вернулся с судна и, увидев меня,  опустил  голову,  готовясь  к
стычке.
   - Что вы имеете сказать в свое оправдание? - начал  я,  как  только  мы
обменялись рукопожатием.
   - То, что я вам писал, - ничего больше, - упрямо сказал он.
   - Парень начал болтать? - спросил я.
   Он взглянул на меня, смущенно улыбаясь.
   - О нет! Он не  болтал.  Он  держал  себя  так,  словно  нас  связывает
какая-то тайна. Напускал на себя чертовски таинственный  вид  всякий  раз,
как я приходил на фабрику; подмигивал мне  почтительно,  как  будто  хотел
сказать: "Мы-то с вами знаем". Гнусно подлизывался, фамильярничал...
   Он бросился на стул и уставился на свои ноги.
   - Как-то раз мы остались  вдвоем,  и  парень  осмелился  сказать:  "Ну,
мистер Джеймс, - меня называли там мистером Джеймсом,  словно  я  был  сын
хозяина. - Ну, мистер Джеймс, вот мы опять вместе.  Здесь  лучше,  чем  на
старом судне, правда?"
   Не  возмутительно  ли  это?  Я  посмотрел  на   него,   а   он   сделал
глубокомысленную мину.
   Не беспокойтесь, сэр,  говорит.  Я  сразу  могу  узнать  джентльмена  и
понимаю, как должен себя чувствовать джентльмен. Надеюсь все  же,  что  вы
оставите за мной это место. Мне тоже туго пришлось из-за скандала  с  этой
проклятой старой "Патной".
   Это было ужасно. Не знаю, что бы я сказал или сделал,  если  бы  в  это
время не услышал голоса мистера Дэнвера, звавшего меня  из  коридора.  Был
час завтрака. Мы вместе с мистером Дэнвером прошли  через  двор  и  сад  к
бенгало. Он  начал,  по  своему  обыкновению,  ласково  подтрунивать  надо
мной... Кажется, он ко мне привязался...
   Джим минутку помолчал.
   - Да, я знаю - он ко мне привязался. Вот почему мне было так тяжело.  И
такой чудесный человек! В то утро он взял меня под руку... Он тоже был  со
мной фамильярен.
   Джим отрывисто рассмеялся и опустил голову.
   - Когда я вспомнил, как эта гнусная скотина со  мной  разговаривала,  -
начал он вдруг дрожащим голосом, - мне невыносимо было думать о себе... Вы
понимаете?
   Я кивнул головой.
   - Ведь он относился ко мне скорее как отец! - воскликнул  он,  и  голос
его оборвался. - Мне пришлось бы ему сказать. Я не мог это  так  оставить,
не правда ли?
   - Ну и что же? - прошептал я немного погодя.
   - Я предпочел уйти, - медленно сказал он, - это дело нужно похоронить.
   Из  лавки  доносился  сварливый,  напряженный  голос  Блэка,  ругавшего
Эгштрема. Много лет они вместе вели дело, и каждый день,  с  того  момента
как раскрывались двери  и  до  последней  минуты  перед  закрытием,  Блэк,
маленький  человечек  с  прилизанными   черными   волосами   и   грустными
глазами-бусинками, бранился  неустанно,  въедливо,  с  каким-то  плаксивым
бешенством. Эта вечная ругань была явлением самым обычным  в  их  конторе;
даже посетители очень скоро переставали обращать на Нее  внимание  и  лишь
изредка бормотали: "Вот надоело!"  -  или  вскакивали  и  закрывали  дверь
приемной. Эгштрем, угловатый, грузный скандинавец, суетливый, с  огромными
светлыми бакенбардами, отдавал распоряжения, проверял фактуры,  счета  или
писал письма за высокой конторкой в лавке и, не обращая внимания на крики,
держал себя так, будто был  абсолютно  глух.  Лишь  вр