.  Я  просил  его
принять мою помощь, я приводил разумные доводы; и всякий  раз,  взглядывая
на это задумчивое лицо, такое серьезное и юное, я с  тревогой  чувствовал,
что не только ему не помогаю, но  скорее  мешаю  какому-то  таинственному,
необъяснимому порыву его израненной души.
   Помню, я говорил раздраженно:
   - Вероятно, вы намереваетесь и есть, и пить, и спать  под  крышей,  как
все  люди.  Вы  заявляете,  что  не  притронетесь  к  деньгам,  какие  вам
следуют...
   Он сделал жест, выражающий чуть ли не ужас. (Ему как  штурману  "Патны"
причиталось жалованье за три недели и пять дней.)
   - Ну, во всяком случае, сумма слишком ничтожна, но что вы будете делать
завтра? Куда вы пойдете? Должны же вы как-то жить...
   - Не в этом дело, - вырвалось у него чуть слышно. Я не обратил внимания
на его слова и  продолжал  сражаться  с  тем,  что  считал  преувеличенной
щепетильностью.
   - Рассуждая здраво, - заключил я, - вы должны принять мою помощь.
   - Вы не можете помочь,  -  сказал  он  очень  просто  и  мягко,  крепко
цепляясь за какую-то идею; я ее не видел, я различал только  ее  мерцание,
как мерцает в темноте пруд, и не надеялся к  ней  приблизиться  настолько,
чтобы в нее проникнуть. Я окинул взглядом его хорошо сложенную фигуру.
   - Во всяком случае, - сказал я, - я могу помочь вам - такому,  каким  я
вас вижу. На большее я и не претендую.
   Не глядя на меня, он скептически покачал головой. Я разгорячился.
   - Но я могу, - настаивал я. - Я могу сделать даже больше.  И  делаю.  Я
доверяю вам...
   - Деньги... - начал он.
   - Честное слово, вы  заслуживаете,  чтобы  я  послал  вас  к  черту!  -
вскричал я, умышленно преувеличивая свое негодование.
   Он вздрогнул, улыбнулся, а я продолжал вести наступление.
   - Речь идет вовсе не о деньгах. Вы слишком поверхностны,  -  сказал  я,
думая в то же время: "Клюет! А может быть, он и в самом деле поверхностный
человек". - Взгляните на это письмо. Я хочу, чтобы вы его  взяли.  Я  пишу
человеку, к которому никогда еще не обращался с просьбой,  пишу  о  вас  в
таких выражениях, к каким прибегают, говоря о  близком  друге.  Я  всецело
отвечаю за вас. Вот что я делаю. И право же, если вы  только  поразмыслите
немного о том, что это значит...
   Он поднял голову. Дождь прошел;  только  водосточная  труба  продолжала
проливать слезы, нелепо булькая под окном. В комнате было очень тихо; тени
сгустились в углах, подальше от свечи,  которая  горела  ровным  пламенем,
похожим на клинок кинжала. Вдруг мне показалось, что мягкий свет залил его
лицо, словно отблеск загоравшейся зари.
   - Боже мой! - воскликнул он. - Как это благородно!
   Если бы он вдруг показал мне в насмешку язык, я бы не мог почувствовать
большее унижение. Я подумал: "Поделом! Нечего приставать..."
   Глаза его ярко блеснули, но я заметил, что  насмешки  в  них  не  было.
Вдруг он стал порывисто двигаться, словно одна из тех  плоских  деревянных
фигур, которые приводишь в движение, дергая за шнурок. Руки его  поднялись
и снова упали. Он показался мне совершенно другим человеком.
   - А я ничего не замечал! - воскликнул он; потом вдруг  закусил  губы  и
нахмурился.
   - Каким я был ослом... -  произнес  он  очень  медленно,  благоговейным
тоном; потом приглушенным голосом воскликнул: - Вы - молодчина!
   Он схватил мою руку, словно  в  первый  раз  ее  увидел,  и  сейчас  же
выпустил.
   - Как! Да ведь это - то, чего я... вы... я... - забормотал он  и  вдруг
по-старому, упрямо, я бы сказал - по-ослиному, произнес: - Я был бы теперь
скотиной, если бы... - Тут голос его оборвался.
   - Хорошо, хорошо, -  сказал  я,  испуганный  этим  проявлением  чувств,
вскрывавшим странное возбуждение. Случайно я дернул за шнурок,  не  совсем
понимая устройство игрушки.
   - Теперь я должен идти, - сказал он. - Боже, как  вы  мне  помогли!  Не
могу сидеть спокойно... То самое... - Он посмотрел на меня  с  недоуменным
восхищением. - То самое...
   Конечно, это было "то самое". Десять шансов против одного,  что  я  его
спас от голода - того голода, какому почти неизбежно сопутствует пьянство.
Вот и все. На этот счет у меня не было  иллюзий,  но,  глядя  на  него,  я
задумался над тем, какого, собственно, человека принял он в сердце свое за
эти последние три  минуты.  Я  дал  ему  возможность  прилично  продолжать
серьезное дело жизни, получать пищу и кров, какими обычно пользуются люди,
а его израненная душа, как птица с поломанным  крылом,  могла  забиться  в
какую-нибудь щель, чтобы там спокойно умереть от истощения. Вот что я  для
него сделал - и в самом деле очень мало, и вдруг, если судить по тому, как
он принял мои слова, это  малое  разрослось  при  тусклом  свете  свечи  в
огромную, расплывчатую, быть может опасную тень.
   - Вы не сердитесь, что я ничего путного не могу сказать!  -  воскликнул
он. - Нет слов, чтобы говорить об этом.  Еще  вчера  вечером  вы  мне  так
помогли... Тем,