довых  поставщиков:  в  этот
период он страдал, а я беспокоился... беспокоился  о  своем  подопечном...
если можно так выразиться. Не знаю, окончательно ли я  успокоился  теперь,
после того как созерцал его во всем блеске. Так видел я  его  в  последний
раз - при ярком свете, властвующего над окружающей его жизнью и  в  то  же
время в полной гармонии  с  ней  -  с  жизнью  лесов  и  с  жизнью  людей.
Признаюсь, это произвело на меня впечатление, но  должен  сказать,  что  в
конце концов впечатление не было длительным. Его  защищало  уединение:  он
был один, в близком общении с природой,  которая  при  таких  условиях  не
изменяет своим возлюбленным. Но в памяти я не могу закрепить его образ  во
дни его безопасности. Всегда я буду вспоминать его таким,  каким  видел  в
открытую дверь моей комнаты, когда он, быть может, слишком близко принимал
к сердцу пустые  последствия  своей  неудачи.  Я  рад,  конечно,  что  мои
страдания привели к кое-каким хорошим и  даже  блестящим  результатам,  но
иногда мне кажется - лучше было бы для моего спокойствия духа, если  бы  я
не  встал  между  ним  и  чертовски  великодушным  предложением   Честера.
Интересно, что создала бы его буйная фантазия из этого островка  Уолпол  -
безнадежно заброшенной  крошки  земли  на  лоне  вод.  Но  вряд  ли  я  бы
что-нибудь о нем услышал, ибо должен вам сказать, что Честер,  заглянув  в
какой-то  австралийский  порт  для  починки  своей  оснащенной  как   бриг
развалины, отплыл затем в Тихий океан с командой в двадцать два  человека,
и единственной вестью, имевшей, быть может, отношение к  его  таинственной
судьбе, была весть об урагане, пронесшемся месяц  спустя  над  Уолполскими
отмелями. И с тех пор никто  не  слыхал  об  аргонавтах,  -  ни  звука  не
донеслось из пустыни. Finis! [конец (лат.)] Тихий океан -  самый  скрытный
из всех горячих, вспыльчивых океанов; холодный Антарктический  океан  тоже
умеет хранить тайну, но его скрытность подобна молчанию могилы.
   Такая скрытность рождает предчувствие желанного конца, который  все  мы
более или менее искренно готовы допустить - ибо что, как не это, позволяет
примириться с мыслью о  смерти?  Конец!  Finis!  Властное  слово,  которое
изгоняет из дома живых грозную тень судьбы. Вот  чего  мне  не  хватает  -
несмотря на то, что я его видел собственными своими глазами и  слышал  его
серьезное уверение, - не хватает, когда я оглядываюсь на успех Джима. Пока
длится жизнь, не иссякает надежда; но  живет  и  страх.  Я  не  хочу  этим
сказать, что сожалею о своем поступке; не стану утверждать, будто не  сплю
по ночам. Но невольно преследует мысль, что он слишком близко  принимал  к
сердцу свое унижение, тогда как значение имела только его вина. Он был мне
не совсем понятен. И возникает подозрение, что он и сам себя  не  понимал.
Приходилось считаться с его утонченной восприимчивостью,  его  утонченными
чувствами - с чем-то вроде возвышенного и  идеализированного  эгоизма.  Он
был - если вы мне разрешите  так  выразиться  -  очень  утонченным,  очень
утонченным и очень несчастным.  Натура  чуть-чуть  погрубее  не  знала  бы
такого  надрыва;  она  заключила  бы  с  собой  сделку,  и   этой   сделке
сопутствовал бы вздох, ворчание или даже хохот; натура  еще  более  грубая
осталась бы неуязвимо тупой и никого бы не интересовала.
   Но он был слишком интересен или слишком несчастен, -  его  нельзя  было
послать к черту или хотя бы к Честеру. Я  это  почувствовал,  пока  сидел,
склонившись над бумагой, а он в моей комнате вел жесткую молчаливую борьбу
и задыхался, ловя воздух; я это чувствовал, когда он стремительно  выбежал
на веранду, словно хотел броситься вниз - и не  бросился;  и  это  чувство
крепло во мне, пока он оставался там, слабо освещенный на фоне  ночи,  как
будто стоял на берегу сумрачного и безнадежного моря.
   Неожиданно раздался тяжелый грохот, и я поднял голову.  Шум,  казалось,
унесся вдаль, и вдруг пронизывающий и ослепительный свет  упал  на  слепой
лик ночи. Сверкающие вспышки блестели непостижимо долго. Раскаты грома все
усиливались, а я смотрел на черную фигуру Джима, твердо стоящего над морем
света. После самой яркой вспышки с оглушительным треском спустилась  тьма,
и мои ослепленные глаза больше его не  видели,  словно  он  рассыпался  на
атомы. Пронесся  шумный  вздох;  чьи-то  злобные  руки  как  будто  ломали
кустарник, потрясали верхушки деревьев, захлопывали двери, разбивали  окна
во всем доме.
   Джим вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Я склонился  над  столом:
мысль о том, что он сейчас скажет, пробудила во мне беспокойство,  близкое
к страху.
   - Можно мне закурить? - спросил он.
   Не поднимая головы, я подвинул коробку с сигаретами.
   - Мне... мне нужно курить, - пробормотал он.
   Я вдруг очень оживился.
   - Сию минуту я кончаю, - любезно бросил я ему.
   Он прошелся по комнате.
   - Гроза пронеслась, - услышал  я  его  голос.  С  моря,  словно  сигнал
бедствия, донесся отдаленный удар грома.
   - Рано начинаются в этом году муссоны, - произнес  он  где-то  за  моей
спиной. Этот спокойный тон меня ободрил, и, адресовав последний конверт, я
поспешил обернуться. Он стоял посреди комнаты и жадно  курил;  хотя  он  и
слышал, что я пошевельнулся, но сначала не поворачивался ко мне лицом.
   - Ну что ж! Я выпутался недурно, - сказал  он,  круто  повернувшись.  -
Кое-что уплачено, немного. Интересно, что теперь будет.
   На его лице не заметно было никаких признаков волнения, но  оно  слегка
потемнело и как будто опухло, словно он