, с кем поддерживал переписку,  а  затем
стал писать людям, которые не имели ни малейшего основания ждать  от  меня
многословного письма, посвященного пустякам. Изредка я  украдкой  на  него
поглядывал. Он стоял, как будто пригвожденный к полу, но судорожная  дрожь
пробегала у него по спине, а плечи тяжело поднимались. Он боролся,  -  но,
казалось, почти все его усилия были направлены на то,  чтобы  ловить  ртом
воздух. Сгущенные тени,  отбрасываемые  в  одну  сторону  прямым  пламенем
свечи,  словно  наделены  были  сумрачным  сознанием;  неподвижная  мебель
показалась мне  настороженной.  Не  переставая  усердно  писать,  я  начал
фантазировать; когда же на секунду перо мое приостанавливалось и в комнате
воцарялась полная тишина, меня томило то смятение мыслей,  какое  вызывает
сильный и грозный шум, - например, шторм.  Кое-кто  из  вас  поймет,  быть
может, что я имею в виду то смутное беспокойство, отчаяние и  раздражение,
тот нарастающий страх,  в  котором  неприятно  признаваться;  но  человек,
справляющийся с такими чувствами, может похвастаться своею  выносливостью.
Я не вижу заслуги в том, что выдерживал напряжение  эмоций  Джима;  я  мог
найти  выход  в  писании  писем;  в  случае  необходимости  я  мог  писать
незнакомым людям.
   Вдруг, доставая новый лист бумаги, я  услышал  слабый  звук  -  первый,
коснувшийся моего слуха в сумрачной тишине комнаты. Я застыл  с  опущенной
головой. Те, кому приходилось бодрствовать  у  постели  больного,  слыхали
такие слабые звуки в тишине ночи, - звуки, исторгнутые у истерзанного тела
и истомленной души. Он толкнул стеклянную дверь с такой силой, что  стекла
зазвенели; он вышел на веранду, а я затаил дыхание,  напрягая  слух  и  не
зная, чего, собственно, я жду. Он действительно принимал слишком близко  к
сердцу пустую формальность,  которая  строгому  критику  Честеру  казалась
недостойной внимания человека, умеющего брать вещи, как они  есть.  Пустая
формальность: кусок пергамента! Так, так! Что  же  касается  недосягаемого
гуано, то тут совсем другое дело. Из-за этого  и  разумный  человек  может
терзаться.
   Слабый гул голосов, смешанный со звоном серебра  и  посуды,  поднимался
снизу из столовой; тусклый свет моей свечи падал в открытую дверь  на  его
спину. Дальше был мрак, он стоял на грани необъятной тьмы, словно одинокая
фигура на берегу хмурого и безнадежного океана. Правда, был еще риф Уолпол
- пятнышко в темной пустоте, соломинка для утопающего.  Мое  сочувствие  к
нему выразилось в такой мысли: не хотелось бы, чтобы его родные видели его
в этот момент. Мне самому было нелегко. Дрожь, вызванная вздохами, уже  не
пробегала больше по его спине; он стоял прямой, как  стрела,  неподвижный,
слабо  освещенный  свечой;  всем  существом  я   проник   в   смысл   этой
неподвижности, и мне стало так тяжело, что на секунду я  от  всего  сердца
пожелал одного:  чтобы  мне  пришлось  заплатить  за  его  похороны.  Даже
правосудие с ним покончило. Похоронить его  -  такая  легкая  услуга!  Это
соответствовало бы житейской мудрости, которая заключается  в  том,  чтобы
устранять все напоминания о нашем безумии, нашей слабости и смертности,  -
все, что ослабляет нашу силу, - воспоминания  о  наших  неудачах,  призрак
ночного страха, тела наших умерших друзей. Быть может, он  слишком  близко
принимал это к сердцу. А в таком случае предложение Честера... Тут я  взял
новый лист бумаги и решительно стал писать.  Я  один  стоял  между  ним  и
темным океаном. Я чувствовал, что несу на  себе  ответственность.  Если  я
заговорю - не прыгнет ли этот неподвижный,  страдающий  юноша  во  мрак...
чтобы ухватиться за соломинку? Мне стало ясно, как трудно иной раз  бывает
заговорить. Есть какая-то жуткая сила в сказанном слове... А почему  бы  и
нет, черт возьми! Настойчиво я задавал себе этот вопрос, продолжая писать.
Вдруг на белом листе бумаги,  у  самого  кончика  пера,  отчетливо  начали
вырисовываться две фигуры - Честера и его дряхлого компаньона; ясно  видел
я  их  походку  и  жесты,  словно  они  появились  под  стеклом  какого-то
оптического инструмента.
   Некоторое время я за ними следил. Нет! Слишком  они  были  призрачны  и
нелепы, чтобы играть роль в чьей-то судьбе. А слово уводит далеко -  очень
далеко,  несет  разрушение,  пронизывая  время,   как   пуля   пронизывает
пространство. Я ничего не сказал, а он, повернувшись спиной к свету, стоял
неподвижный и молчаливый, словно все невидимые враги человека связали  его
и зажали ему рот.



16

   Близилось время, когда мне предстояло увидеть его  окруженным  любовью,
доверием, восхищением; легенда складывалась вокруг его имени, наделяя  его
силой и доблестью, словно он был рожден героем. Это  правда,  уверяю  вас;
это так же верно, как и то, что я сижу здесь, бесцельно рассказывая вам  о
нем. А он отличался той способностью сразу улавливать лик своих желаний  и
своих грез, без которой земля не знала  бы  ни  любовников,  ни  искателей
приключений. Он завоевал почет и аркадское счастье - не говорю  невинность
- в лесах, и ему это давало столько  же,  сколько  дает  другому  человеку
почет и аркадское счастье города. Блаженство,  блаженство...  как  бы  это
сказать?.. Блаженство пьют из золотой чаши под всеми широтами: аромат  его
с вами - только с вами, - и вы можете им опьяняться, как вам будет угодно.
Он был из тех, кто пьет большими глотками, - об этом вы можете  судить  по
предыдущему. Когда я его увидел, он был если и не опьянен, то,  во  всяком
случае, разгорячен чудесным эликсиром. Не сразу он ему достался. Был,  как
вы знаете, период испытания среди проклятых с