давало
его фантазии никакой пищи. Грустно  было  на  него  смотреть,  но  следует
отдать ему должное, - свое дело он  исполнял  упорно  и  невозмутимо.  Это
жалкое  усердие  казалось  мне  карой  за  фантастический  его  героизм  -
искуплением его стремления к славе, которая была ему не по силам.  Слишком
нравилось ему воображать себя великолепной скаковой лошадью, а  теперь  он
обречен был трудиться без славы, как осел уличного торговца. Он справлялся
с  этим  прекрасно:  замкнулся  в  себя,  опустил  голову,  ни   разу   не
пожаловался. Все было бы хорошо, если бы не бурные вспышки,  происходившие
всякий раз, когда всплывало на поверхность  злосчастное  дело  "Патны".  К
сожалению, этот скандал восточных морей не забывался.  Вот  почему  я  все
время чувствовал, что еще не покончил с Джимом.
   Когда ушел французский лейтенант, я погрузился в размышления  о  Джиме;
однако эти  воспоминания  не  были  вызваны  последней  нашей  встречей  в
прохладной и мрачной конторе  Де  Джонга,  где  не  так  давно  мы  наспех
обменялись рукопожатием, нет, я видел его таким, как несколько лет  назад,
когда мы были с ним вдвоем  в  длинной  галерее  отеля  "Малабар";  тускло
мерцала догоравшая свеча, а за его спиной стояла прохладная, темная  ночь.
Меч правосудия его родины навис над его головой. Завтра - или сегодня, ибо
полночь давно миновала, - председатель с мраморным лицом покончит с  делом
о нападении  и  избиении,  определит  размер  штрафов  и  сроки  тюремного
заключения, а затем поднимет страшное оружие и ударит  по  его  склоненной
шее.  Наша  беседа  в  ночи  напоминала  последнее  бдение  с   осужденным
человеком. И он был виновен. Я повторял себе, что он виновен, - виновный и
погибший человек. Тем не менее мне хотелось избавить его от пустой  детали
формального наказания. Не стану объяснять причины, - не думаю,  что  я  бы
смог это сделать. Но если к этому времени вы  не  сумели  понять  причину,
значит, рассказ мой был очень  туманен,  или  вы  слишком  сонливы,  чтобы
вникнуть в смысл моих слов. Я не защищаю своих  моральных  устоев.  Ничего
морального не было в том импульсе, какой побудил меня открыть ему во  всей
примитивной простоте план бегства, задуманный Брайерли.  И  рупии  имелись
наготове - в моем кармане, и были к его услугам. О, заем, конечно, заем! И
если понадобится рекомендательное письмо к одному  человеку  (в  Рангуне),
который  может  предоставить  ему  работу  по  специальности...  о,  я   с
величайшим удовольствием! В моей  комнате,  во  втором  этаже  есть  перо,
чернила, бумага... И пока я это говорил, мне не терпелось  начать  письмо:
день, месяц, год, 2  ч.  30  м.  пополуночи...  пользуясь  правами  старой
дружбы,  прошу  вас  предоставить  какую-нибудь  работу  мистеру   Джеймсу
такому-то, в котором я... и так далее. Я даже готов был  писать  о  нем  в
таком тоне. Если он и не завоевал моих симпатий, то он сделал больше, - он
проник к самым  истокам  этого  чувства,  затронул  тайные  пружины  моего
эгоизма. Я ничего от вас не  скрываю,  ибо,  вздумай  я  скрытничать,  мой
поступок показался бы возмутительно  непонятным.  А  затем  завтра  же  вы
позабудете о моей  откровенности,  так  же  как  забыли  о  других  уроках
прошлого. В этих переговорах, выражаясь грубо и точно,  я  был  безупречно
честным человеком; но мои тонкие  безнравственные  намерения  разбились  о
моральное простодушие преступника. Несомненно, он тоже был эгоистичен,  но
его эгоизм был более высокой марки и преследовал более возвышенную цель. Я
понял: что бы я ни говорил, он хочет вынести всю процедуру возмездия, и  я
не стал тратить много слов, так как почувствовал, что  в  этом  споре  его
молодость грозно восстанет против меня: он верил, когда  я  перестал  даже
сомневаться. Было что-то прекрасное в безумии его неясной, едва брезжившей
надежды.
   - Бежать! Это немыслимо, - сказал он, покачав головой.
   - Я делаю вам предложение и не прошу и не жду никакой благодарности,  -
проговорил я. - Вы уплатите деньги, когда вам будет удобно, и...
   - Вы ужасно добры, - пробормотал он, не поднимая глаз.
   Я внимательно к нему приглядывался: будущее должно  было  ему  казаться
страшным и туманным; но он не колебался,  как  будто  и  в  самом  деле  с
сердцем у него все обстояло благополучно. Я рассердился - не в первый  раз
за эту ночь.
   - Мне кажется, - сказал я, - вся эта злосчастная история в  достаточной
мере неприятна для такого человека, как вы...
   - Да, да... - прошептал он, уставившись в пол.
   В этом было что-то душераздирающее. Он был освещен  снизу,  и  я  видел
пушок на его щеке, горячую кровь, окрашивающую гладкую кожу лица. Хотите -
верьте, хотите - не верьте, но это  было  душераздирающе.  Я  почувствовал
озлобление.
   - Да, - сказал я, - и  разрешите  мне  признаться,  что  я  отказываюсь
понимать, какую выгоду надеетесь вы получить от этого барахтанья в навозе.
   - Выгоду! - прошептал он.
   - Черт бы меня побрал, если я понимаю! - воскликнул я, взбешенный.
   - Я пытался вам объяснить, в чем тут дело,  -  медленно  заговорил  он,
словно размышляя о чем-то, на что нет ответа. - Но в конце концов это  моя
забота.
   Я открыл рот, чтобы возразить, и  вдруг  обнаружил,  что  лишился  всей
своей  самоуверенности;  как  будто  и  он  тоже  от  меня  отказался,  он
забормотал, как бы размышляя вслух:
   - Удрали... удрали в госпиталь... ни один из них  не  пошел  на  это...
Они!..
   Он сделал презрительный жест.
   - Но мне приходится это выдержать, и я не должен отступать, или... Я не
отступлю.
   Он замолчал. Вид у него был тако