я
замолчал, он решительно выпятил губы и печально свистнул.
   У всякого другого это могло сойти за признак скуки или  равнодушия;  но
он   каким-то   таинственным   образом   ухитрялся,   несмотря   на   свою
неподвижность, выглядеть глубоко заинтересованным и преисполненным  ценных
мыслей, как яйцо полно питательных веществ. Он ограничился  двумя  словами
"очень интересно", произнесенными вежливо и  почти  шепотом.  Не  успел  я
справиться со своим разочарованием, как он  добавил,  словно  разговаривая
сам с собой: "Вот оно что. Так вот оно что".
   Казалось, подбородок его еще ниже опустился на грудь, а тело огрузло на
стуле. Я готов был его спросить, что он этим хотел сказать, когда все  его
тело слегка заколебалось как бы перед словоизвержением:  так  легкая  рябь
пробегает по стоячей воде раньше, чем почувствуешь дуновение ветра.
   - Итак, этот бедный молодой человек удрал вместе с остальными, - сказал
он с величавым спокойствием.
   Не знаю, что вызвало у меня улыбку; то был единственный  раз,  когда  я
улыбнулся,  вспоминая   дело   Джима.   Почему-то   эта   простая   фраза,
подчеркивающая совершившийся  факт,  забавно  звучала  по-французски...  -
S'est enfui  avec  les  autres,  -  сказал  лейтенант.  И  вдруг  я  начал
восхищаться проницательностью этого человека: он сразу уловил  суть  дела,
обратил  внимание  только  на  то,  что  меня  затрагивало.  Я  как  будто
выслушивал мнение профессионала об этом деле. С невозмутимым  спокойствием
эксперта он овладел фактами, всякие сбивающие с толку вопросы казались ему
детской игрой.
   - Ах, молодость, молодость! -  снисходительно  сказал  он.  -  В  конце
концов от этого не умирают.
   - От чего не умирают? - быстро спросил я.
   - От страха, - пояснил он и принялся за свой напиток.
   Я заметил, что три пальца на его руке не сгибались  и  могли  двигаться
только вместе; поэтому, поднимая бокал, он неуклюже захватывал его рукой.
   - Человек всегда боится. Что бы там ни говорили,  но...  -  Он  неловко
поставил бокал. - Страх, страх, знаете ли, всегда таится здесь...
   Он коснулся пальцем груди около бронзовой пуговицы; в это  самое  место
ударил себя Джим, когда уверял, что сердце у него здоровое.  Должно  быть,
он заметил, что я с ним не согласен, и настойчиво повторил:
   - Да! Да! Можно говорить, что угодно; все это  прекрасно,  но  в  конце
концов приходится признать, что ты не умнее своего соседа - и храбрости  у
тебя не больше. Храбрость! Всюду ее видишь. Я таскался (roule ma bosse), -
сказал он, с невозмутимой серьезностью употребляя вульгаризм, -  по  всему
свету. Я видал храбрых людей... и знаменитых... Allez!..
   Он небрежно отпил из бокала...
   - Понимаете, на службе приходится быть храбрым. Ремесло  этого  требует
(Ie metier veux ca). Не так ли? - рассудительно заметил  он.  -  Eh  bien!
Любой человек - я говорю, любой, если только он честен,  bien  entendu,  -
признается, что у самого  лучшего  из  нас  бывают  такие  минутки,  когда
отступаешь (vous lachez tout). И с этим знанием  вам  приходится  жить,  -
понимаете? При известном стечении обстоятельств  страх  неизбежно  явится.
Отвратительный страх! (un trac epouvantable.) И даже тот, кто в эту истину
не верит, все же испытывает страх - страх  перед  самим  собой.  Это  так.
Поверьте мне. Да, да... В мои годы знаешь, о чем говоришь... que diable!..
   Все это он выложил так невозмутимо, словно абстрактная мудрость  вещала
его устами; теперь это впечатление  еще  усилилось  благодаря  тому,  что,
переплетя руки, он стал медленно вертеть большими пальцами.
   - Это очевидно. Parbleu! - продолжал он. - Ибо, как бы решительно вы ни
были  настроены,  простой  головной  боли  или  расстройства  желудка  (un
derangement d'estomac) достаточно, чтобы...  Возьмем  хотя  бы  меня...  Я
прошел через испытания. Eh bien! Я  -  тот  самый,  кого  вы  перед  собой
видите, - я однажды...
   Он осушил свой бокал и снова стал вертеть большими пальцами.
   - Нет, нет, от этого не умирают, - произнес он наконец, и,  поняв,  что
он не намерен рассказывать о событии из своей личной жизни, я  был  сильно
разочарован. Тем сильнее было мое разочарование,  что  неудобно  было  его
расспрашивать. Я сидел  молча,  и  он  тоже,  словно  это  доставляло  ему
величайшее удовольствие. Даже пальцы его неподвижно  застыли.  Вдруг  губы
начали шевелиться.
   - Так оно и есть, - благодушно заговорил он, -  человек  рожден  трусом
(L'homme est ne pohron).  В  этом  загвоздка,  parbleu!  Иначе  жилось  бы
слишком  легко.  Но  привычка...  привычка,  необходимость,   видите   ли,
сознание,  что  на  тебя  смотрят...  voila.  Это  помогает  справиться  с
трусостью. А затем пример  других,  которые  не  лучше  тебя,  и,  однако,
держатся бодро...
   Он умолк.
   - Вы согласитесь, что у молодого человека не  было  ни  одной  из  этих
побудительных причин... в тот момент, во всяком случае, - заметил я.
   Он снисходительно поднял брови.
   - Я не возражаю, не возражаю. Быть может,  у  этого  молодого  человека
были  прекрасные  наклонности,  прекрасные  наклонности,  -  повторил  он,
тихонько посапывая.
   - Я рад, что вы подходите так снисходительно, -  сказал  я.  -  Он  сам
лелеял большие надежды и...
   Шарканье ног под столом прервало меня. Он поднял тяжелые веки -  поднял
медленно и как-то задумчиво, - иначе не скажешь, - и тогда-