куль  муки
способен проявлять свои эмоции.
   В то время в гавани  случайно  находились  военное  судно  и  индийский
пароход, и он не скрыл своего восхищения тем,  с  какой  быстротой  шлюпки
этих двух судов освободили "Патну"  от  ее  пассажиров.  Вид  у  него  был
тупо-равнодушный, и тем не менее он был наделен  той  таинственной,  почти
чудесной   способностью   добиваться   эффекта,   пользуясь    неуловимыми
средствами, - способностью, которая является последним словом искусства.
   - Двадцать пять минут... по часам... двадцать пять, не больше...
   Он разжал и снова переплел пальцы, не снимая рук с живота, и этот  жест
был гораздо внушительнее, чем если бы он изумленно воздел руки к небу.
   - Всех этих людей (tout ce monde) высадили на берег... и  пожитки  свои
они забрали... никого не осталось на борту, кроме  отряда  морской  пехоты
(niarin's de l'Etat) и этого занятного трупа (cet interessant cadavre). За
двадцать пять минут все было сделано...
   Опустив  глаза  и  склонив  голову  набок,  он  словно  смаковал  такую
расторопность.  Без  лишних  слов  он  дал  понять,  что   его   одобрение
чрезвычайно ценно, а затем снова застыл в прежней позе и сообщил мне, что,
следуя инструкции возможно скорее явиться в Тулон, они покинули порт через
два часа...
   - ...и таким образом (de sorte que) многие детали  этого  эпизода  моей
жизни (dans cet episode de ma vie) остались невыясненными.



13

   Произнеся эти слова и не меняя позы, он,  если  можно  так  выразиться,
пассивно перешел в стадию молчания. Я составил ему компанию; и вдруг снова
раздался его сдержанный  хриплый  голос,  словно  пробил  час,  когда  ему
полагалось нарушить молчание. Он сказал:
   - Mon Dieu! Как время-то идет!
   Ничто не могло быть банальнее этого замечания, но для меня оно  совпало
с  моментом  прозрения.  Удивительно,  как  мы  проходим  сквозь  жизнь  с
полузакрытыми глазами, притупленным слухом, дремлющими  мыслями.  Пожалуй,
так оно и должно быть; и, пожалуй, именно это отупение  делает  жизнь  для
огромного большинства людей такой сносной и такой  желанной.  Однако  лишь
очень немногие из нас не ведали тех редких  минут  пробуждения,  когда  мы
внезапно видим, слышим, понимаем многое - все, - пока снова не  погрузимся
в приятную дремоту. Я поднял глаза, когда он заговорил, и увидел его  так,
как не видел раньше. Увидел его подбородок, покоящийся на  груди,  складки
неуклюжего мундира, руки,  сложенные  на  животе,  неподвижную  позу,  так
странно и красноречиво говорившую о том, что его здесь попросту оставили и
забыли. Время действительно проходило: оно нагнало его и ушло вперед.  Оно
его оставило безнадежно позади  с  несколькими  жалкими  дарами  -  седыми
волосами, усталым загорелым лицом,  двумя  шрамами  и  парой  потускневших
погон. Это был один из тех стойких, надежных людей,  которых  хоронят  без
барабанов и труб, а жизнь их - словно фундамент монументальных памятников,
знаменующих великие достижения.
   -  Сейчас  я  служу  третьим  помощником  на  "Victorieuse"  (то   было
флагманское судно французской тихоокеанской эскадры), -  представился  он,
отодвигаясь на несколько дюймов от стены.
   Я слегка поклонился через стол и сообщил  ему,  что  командую  торговым
судном, которое в настоящее время стоит на якоре в  заливе  Рашкеттер.  Он
его заметил - хорошенькое судно. Свое  мнение  он  выразил  бесстрастно  и
очень вежливо. Мне даже показалось, что он кивнул головой,  повторяя  свой
комплимент:
   -  А,  да!  маленькое  судно,  окрашенное  в   черный   цвет...   очень
хорошенькое... очень хорошенькое (tres coquet).
   Немного погодя он повернулся всем корпусом к стеклянной  двери  направо
от нас.
   - Скучный город (triste ville), - заметил он, глядя на улицу.
   Был ослепительный день,  бесновался  южный  ветер,  и  мы  видели,  как
прохожие - мужчины и женщины  -  боролись  с  ним  на  тротуарах;  залитые
солнцем фасады домов по ту сторону улицы закутались в облака пыли.
   - Я сошел на берег, - сказал он, - чтобы немножко размять ноги, но...
   Он не закончил фразы и погрузился в оцепенение.
   - Пожалуйста, скажите мне, - начал он, словно  пробудившись,  -  какова
была подкладка этого дела  -  по  существу  (au  juste)?  Любопытно.  Этот
мертвец, например...
   - Там были и живые, - заметил я, - это гораздо любопытнее.
   - Несомненно, несомненно, - чуть слышно согласился  он,  а  затем,  как
будто поразмыслив, прошептал: - Очевидно.
   Я охотно сообщил ему то, что лично меня сильнее  всего  интересовало  в
этом деле. Казалось, он имел право знать:  разве  не  пробыл  он  тридцать
часов на борту "Патны", не являлся, так  сказать,  преемником,  не  сделал
"все для него возможное". Он слушал меня, больше чем когда-либо походя  на
священника; глаза  его  были  опущены,  и,  быть  может,  благодаря  этому
казалось, что  он  погружен  в  благочестивые  размышления.  Раза  два  он
приподнял брови, не поднимая век, когда другой на его месте воскликнул бы:
"Ах, черт!" Один раз он  спокойно  произнес:  -  Ah,  bah!  -  а  когда