ю, занимался ли он этим, но такая привычка была бы ему
к лицу. Началось с того, что он мне протянул через мраморный столик  номер
"Хом Ньюс", в котором я не нуждался.  Я  сказал  -  мерси.  Мы  обменялись
несколькими  невинными   замечаниями,   совершенно   незаметно   завязался
разговор, и вдруг француз сообщил мне, как они  были  "заинтригованы  этим
трупом". Выяснилось, что он был одним из офицеров, поднявшихся на борт.
   В  кафе,  где  мы  сидели,  можно  было  получить  самые  разнообразные
иностранные напитки, имевшиеся в запасе  для  заглядывающих  сюда  морских
офицеров, француз потянул из бокала темную жидкость, похожую на лекарство,
-  по  всем  вероятиям,  это   был   самый   невинный   cassis   a   l'eau
[черносмородинная наливка, разбавленная водой (фр.)], - и, глядя в стакан,
слегка покачал головой.
   -  Impossible  de  comprendre...  vous  concevez   [непостижимо...   вы
понимаете (фр.)], - сказал он как-то небрежно и в то же время задумчиво.
   Я легко мог себе представить, как трудно было им понять.  На  канонерке
никто не знал английского языка настолько, чтобы  разобраться  в  истории,
рассказанной серангом. Вокруг двух офицеров поднялся шум.
   - Нас обступили. Толпа стояла  вокруг  этого  мертвеца  (autour  de  ce
mort), - рассказывал он. - Приходилось заниматься  самым  неотложным.  Эти
люди начинали волноваться... Parbleu! [Черт возьми! (фр.)] Такая толпа...
   Своему командиру он посоветовал не прикасаться к  переборке  -  слишком
ненадежной  она  казалась.  Быстро  (en  toute  hate)  закрепили  они  два
кабельтова и взяли "Патну" на буксир - вперед кормой к тому  же.  Принимая
во внимание обстоятельства, это  было  не  так  глупо,  ибо  руль  слишком
поднимался над водой, чтобы можно было его использовать для управления,  а
этот  маневр  уменьшал  давление  на  переборку,  которая  требовала,  как
выразился он, крайне  осторожного  обращения  (exigeait  les  plus  grands
menagements). Я невольно подумал о  том,  что  мой  новый  знакомый  имел,
должно быть, решающий голос в совещании о том, как поступить  с  "Патной".
Хотя и не  очень  расторопный,  он  производил  впечатление  человека,  на
которого можно положиться; к тому же он был настоящим моряком. Но  сейчас,
сидя передо мной со сложенными на животе толстыми руками,  он  походил  на
одного из этих деревенских священников, которые спокойно  нюхают  табак  и
внимают  повествованию  крестьян  о  грехах,  страданиях  и  раскаянии,  а
простодушное  выражение  лица  скрывает,  словно  завеса,  тайну  боли   и
отчаяния. Ему бы следовало носить потертую черную сутану,  застегнутую  до
самого подбородка, а не мундир с погонами  и  бронзовыми  пуговицами.  Его
широкая грудь мерно поднималась и опускалась, пока он рассказывал мне, что
то была чертовская работа, и я как моряк (en votre qualite de marin) легко
могу это себе представить.  Закончив  фразу,  он  слегка  наклонился  всем
корпусом в мою сторону и,  выпятив  бритые  губы,  с  присвистом  выдохнул
воздух.
   - К счастью, - продолжал он, - море было  гладкое,  как  этот  стол,  и
ветра было не больше, чем здесь...
   Тут я заметил, что здесь действительно невыносимо душно и очень  жарко.
Лицо мое пылало, словно я был еще молод и умел смущаться и краснеть.
   -  Naturellement  [разумеется  (фр.)]  они  направились   в   ближайший
английский порт, где и сняли с себя ответственность, - Dieu merci!  [слава
богу (фр.)]
   Он раздул свои плоские щеки.
   - Заметьте (notez bien), все время, пока мы  буксировали,  два  матроса
стояли с топорами у тросов, чтобы перерубить их в случае, если судно...
   Он опустил тяжелые веки, поясняя смысл этих слов.
   - Что вы хотите? Делаешь то, что можешь (on fait ce qu'on peut), - и на
секунду он ухитрился выразить покорность на  своем  массивном  неподвижном
лице.
   - Два матроса... тридцать часов они там стояли.  Два!  -  Он  приподнял
правую руку и вытянул два пальца.
   То был первый жест, сделанный им  в  моем  присутствии.  Это  дало  мне
возможность заметить зарубцевавшийся  шрам  на  руке  -  несомненно,  след
ружейной пули; а затем  -  словно  зрение  мое  благодаря  этому  открытию
обострилось - я увидел рубец  старой  раны,  начинавшийся  чуть-чуть  ниже
виска и прятавшийся под короткими седыми волосами на голове,  -  царапина,
нанесенная копьем или саблей. Снова он сложил руки на животе.
   - Я пробыл на борту этой, этой... память мне  изменяет  (s'en  va.  Ah!
Patt-na! C'est bien ca. Patt-na. Merci.) Забавно, как  все  забывается.  Я
пробыл на борту этого судна тридцать часов...
   - Вы! - воскликнул я.
   По-прежнему глядя на свои руки, он слегка выпятил губы, но на этот  раз
не присвистнул.
   - Сочли нужным, - сказал он, бесстрастно поднимая брови, -  чтобы  один
из офицеров остался на борту и наблюдал (pour ouvrir l'oeil...), - он вяло
вздохнул, - и сообщался  посредством  сигналов  с  буксирующим  судном,  -
понимаете? Таково было и мое мнение. Мы приготовили свои шлюпки к  спуску,
и я на том судне  также  принял  меры...  Enfin!  Сделали  все  возможное.
Положение было затруднительное.  Тридцать  часов.  Они  мне  дали  чего-то
поесть. Что же касается вина, то хоть шаром покати - нигде ни капли.
   Каким-то удивительным образом, нимало не изменяя своей инертной позы  и
благодушного  выражения  лица,  он  ухитрился  изобразить  свое   глубокое
возмущение.
   - Я, знаете ли, когда дело доходит до  еды  и  нельзя  получить  стакан
вина... я ни к черту не годен.
   Я испугался, как бы он не распространился на эту тему, ибо, хотя он  не
пошевельнулся и глазом не моргнул, видно было, что это воспоминание сильно
его раздражило. Но он, казалось, тотчас же  позабыл  об  этом.  Они  сдали
судно "властям порта", как он выразился. Его поразило  то  спокойствие,  с
каким судно было принято.
   - Можно подумать, что такие забавные находки (drole de  trouvaille)  им
доставляли каждый день. Удивительный вы народ, - заметил  он,  прислоняясь
спиной к стене; вид у него был такой, словно он не  более  че