ия, она была правдива. Я не повернул головы.
Я слышал, как они переговаривались:
   "Глупый осел не желает отвечать".
   "О, он прекрасно понял".
   "Оставьте его в покое; он придет в себя".
   "Что он может сделать?"
   Что я мог сделать! Разве мы не сидели в одной шлюпке? Я старался ничего
не слушать. Дымок на севере исчез. Был мертвый штиль. Они напились воды из
бочонка; я тоже пил. Потом они стали возиться с парусом, натягивая его над
планширом. Спросили, не возьму ли я пока на себя вахту. Они  подлезли  под
навес, скрылись с моих глаз - к счастью! Я был  утомлен,  измучен  вконец,
как будто не спал со дня своего рождения. Солнце так сверкало,  что  я  не
мог смотреть  на  воду.  Время  от  времени  кто-нибудь  из  них  вылезал,
выпрямлялся во весь рост, чтобы осмотреться по сторонам, и снова прятался.
Из-под паруса доносился храп. Кто-то мог спать. Во всяком случае, один  из
них. Я не мог. Везде был свет, свет, и шлюпка словно проваливалась  сквозь
этот свет. Иногда я с изумлением замечал, что сидку на скамье...
   Джим стал ходить размеренными шагами взад и вперед перед  моим  стулом;
он задумчиво опустил голову, засунул левую руку в карман, а правую изредка
поднимал, словно отстраняя кого-то невидимого со своего пути.
   - Должно быть, вы думаете, что я сходил с ума, - заговорил он,  изменив
тон. - Неудивительно - если вы вспомните, что я потерял фуражку. На  своем
пути с востока на запад солнце все выше поднималось  над  моей  непокрытой
головой, но, вероятно, в тот день ничто  не  могло  причинить  мне  вреда.
Солнце не могло свести меня с ума... - Правой рукой  он  словно  отстранил
мысль о безумии. - И не могло меня убить... - Снова  рука  его  отстранила
тень. - Этот выход у меня оставался.
   - В самом деле?  -  сказал  я,  страшно  удивленный  этим  оборотом;  я
взглянул на него с таким чувством, какое, несомненно, испытал бы, если  бы
увидел совсем новое лицо, когда он, повернувшись на каблуках, посмотрел на
меня.
   - Я не заболел воспалением мозга и не упал мертвым, - продолжал  он.  -
Меня не  тревожило  солнце,  палившее  мне  голову.  Я  размышлял  так  же
хладнокровно, как если бы сидел в тени. Эта  жирная  скотина  -  шкипер  -
высунул из-под паруса свою огромную стриженую голову и уставился  на  меня
рыбьими глазами.
   "Donnerwetter! [черт возьми! (нем.)] Ты умрешь", - проворчал он  и  как
черепаха полез назад. Я его видел. Слышал. Он не помешал мне.  Как  раз  в
эту минуту я думал о том, что не умру.
   Мимоходом он бросил на меня внимательный взгляд,  пытаясь  угадать  мои
мысли.
   - Вы хотите сказать, что размышляли о  том,  умереть  вам  или  нет?  -
спросил я, стараясь говорить бесстрастно. Он кивнул, продолжая шагать.
   - Да, до этого дошло, пока я сидел там один, - сказал он.
   Он сделал еще несколько шагов, а  потом  повернулся,  словно  дойдя  до
конца воображаемой клетки; теперь обе его руки  были  глубоко  засунуты  в
карманы. Он остановился как вкопанный перед моим  стулом  и  посмотрел  на
меня сверху вниз.
   - Вы этому не верите? - осведомился он с напряженным любопытством.
   Я не мог не заявить торжественно о своей готовности верить  всему,  что
бы он ни счел нужным мне сообщить.



11

   Он выслушал меня, склонив голову к плечу, а я еще раз  увидел  проблеск
света сквозь туман, в котором он двигался и существовал.  Тускло  горевшая
свеча трещала под стеклянным колпаком, то был единственный источник света,
позволивший мне видеть Джима. За его  спиной  была  темная  ночь  и  яркие
звезды; их блеск уводил  взоры  в  еще  более  сгущенную  темноту,  однако
какая-то  таинственная  вспышка,   казалось,   осветила   для   меня   его
мальчишескую голову, словно в этот момент юность его на секунду  вспыхнула
и угасла.
   - Вы ужасно добры, что так меня слушаете, - сказал он. - Мне легче.  Вы
не знаете, что это для меня значит. Вы не знаете...
   Казалось, ему не хватало слов. Я увидел его отчетливо  на  секунду.  Он
был одним из тех юношей, каких вам приятно видеть подле  себя;  таким  вам
хочется воображать самого себя в юности; одна его внешность  пробуждает  к
жизни те иллюзии, которые вы считали  забытыми,  угасшими,  холодными,  но
близость чужого пламени их оживляет - они трепещут где-то глубоко-глубоко,
дают свет... тепло... Да, тогда я увидел его на секунду... и это было не в
последний раз...
   - Вы не знаете, что это значит для человека  в  моем  положении,  когда
тебе верят, когда ты можешь говорить начистоту с тем, кто старше тебя. Так
тяжело... так ужасно несправедливо... и так трудно понять.
   Туман снова сгустился вокруг него.  Я  не  знаю,  каким  старым  я  ему
представлялся - и каким мудрым. А в ту  минуту  я  себя  чувствовал  вдвое
старше и таким бесполезно мудрым. Конечно, только  у  тех,  кто  связан  с
морем, кто уже пустился в плаванье, чтобы потонуть или выплыть, сердца так
широко раскрываются навстречу юности, стоящей  на  грани,  -  юности,  что
взирает блестящими глазами на  сверкающую  гладь,  которая  является  лишь
отражением ее взгляда,  полного  огня.  Какая  великолепная  неизвестность
заложена в ожиданиях, которые каждого из нас влекли к морю, какая чудесная
жажда приключений, и эти приключения - наша  неотъемлемая  и  единственная
награда. То, что мы получаем... ну,