для этого человека готов был сделать и большее, ни о чем не  расспрашивая,
в благодарность за какую-то гнусную  услугу,  давным-давно  оказанную  ему
долговязым субъектом, - по крайней мере так я его понял. Он дважды  ударил
себя кулаком в смуглую грудь,  выкатил  огромные  черные  глаза  -  в  них
блеснули слезы - и воскликнул:
   - Антонио никогда не забудет. Антонио никогда не забудет!
   Что это была за грязная услуга, я так в точности и не узнал. Как бы  то
ни было, но  он  предоставил  ему  возможность  обретаться  под  замком  в
комнате, где  стоял  стол,  стул,  на  полу  лежал  матрац,  в  углу  куча
обвалившейся  штукатурки;  долговязый  субъект,  отдавшийся  безрассудному
страху, мог  поддерживать  свой  дух  теми  напитками,  какими  располагал
Мариани. Так продолжалось до тех пор, пока к вечеру третьего дня  субъект,
испустив  несколько  отчаянных  воплей,  не   почувствовал   необходимости
обратиться в бегство от  легиона  сороконожек.  Он  взломал  дверь,  одним
прыжком слетел с шаткой маленькой лестницы, упал прямо на  живот  Мариани,
затем вскочил и, как  кролик,  метнулся  на  улицу.  Рано  поутру  полиция
подобрала его на куче мусора. Сначала ему взбрело в голову, что его  тащат
на виселицу, и он геройски сражался за свою жизнь; когда же я присел к его
кровати, он лежал очень спокойно, и в таком  состоянии  пребывал  уже  два
дня. Его  худое  бронзовое  лицо  с  белыми  усами  выглядело  красивым  и
спокойным на фоне подушки; оно  походило  на  лицо  истомленного  воина  с
детской душой, если бы не странная тревога, светившаяся в  его  как  будто
стеклянных блестящих глазах, словно чудовище,  молчаливо  притаившееся  за
застекленной рамой. Он был так удивительно спокоен, что  у  меня  родилась
нелепая надежда услышать от него какое-нибудь объяснение этого нашумевшего
дела.
   Не могу сказать, почему мне так хотелось разбираться в позорных деталях
происшествия,  которое  в  конце  концов  касалось  меня  лишь  как  члена
известной  корпорации;  членов  ее  связывает  лишь  бесславный  труд   да
кое-какие  нормы  поведения.  Называйте  это,  если   хотите,   нездоровым
любопытством; как бы то ни было, я, несомненно,  хотел  что-то  разузнать.
Быть может, подсознательно я надеялся  найти  какую-то  тайную  искупающую
причину, благодетельное объяснение, хотя бы тень смягчающих обстоятельств.
Теперь я понимаю, что надежда моя была несбыточна, ибо я надеялся  одолеть
самого стойкого  призрака,  созданного  человеком,  -  гнетущее  сомнение,
обволакивающее, как туман, скрытое и гложущее, словно червь, более жуткое,
чем  неизбежность  смерти,  -   сомнение   в   верховной   власти   твердо
установленных норм. С ним тяжело бывает сталкиваться; оно-то  и  порождает
панику или толкает на маленькие подлости; в нем кроется погибель. Верил ли
я в чудо? И почему я так страстно его желал? Быть может, ради самого  себя
я искал хотя бы тени оправдания  для  этого  молодого  человека,  которого
никогда раньше не видал, но одна его внешность  придавала  особую  окраску
моим мыслям, - теперь, когда я  знал  об  его  слабости,  и  эта  слабость
казалась  мне  таинственной  и   ужасной,   словно   свидетельствовала   о
судьбе-разрушительнице, подстерегающей всех нас, - тех,  кто  в  молодости
был похож на него.
   Боюсь, что таков был тайный мотив моего выслеживания. Да, несомненно, я
ждал чуда. Единственное, что кажется мне теперь, по прошествии многих лет,
чудесным, это - безграничная моя глупость. Я действительно ждал  от  этого
пришибленного и подозрительного инвалида какого-то  заклятия  против  духа
сомнений. И, должно быть, я был на грани отчаяния, если, не теряя времени,
после  нескольких  дружелюбных  фраз,  на  которые  тот  отвечал  с  вялой
готовностью, как и подобает всякому порядочному больному, я произнес слово
"Патна",  облачив  его  в  деликатный  вопрос,  -  словно  опутав  шелком.
Деликатным я был умышленно: я не хотел его испугать. До него мне  не  было
дела; к нему я не чувствовал ни злобы,  ни  жалости:  его  переживания  не
имели на малейшего значения, его искупление меня не касалось. Он  построил
свою жизнь на мелких подлостях и больше уже не мог внушать ни  отвращения,
ни жалости. Он повторил  вопросительно:  -  "Патна"?  -  затем,  казалось,
напряг память и сказал:
   - Правильно. Я здесь старожил. Я видел, как она пошла ко дну.
   Услыхав такую нелепую ложь, я готов был дать исход своему  негодованию,
но тут он спокойно добавил:
   - Она кишела пресмыкающимися.
   Я призадумался. Что он хотел этим сказать?  В  стеклянных  его  глазах,
устрашающе серьезно смотревших в мои глаза, казалось, застыл ужас.
   - Они подняли меня с койки в среднюю вахту посмотреть, как она тонет, -
продолжал он задумчивым тоном.
   Голос его вдруг устрашающе окреп. Я раскаивался в  своей  глупости.  Не
видно было в  палате  белоснежного  чепца  сиделки;  передо  мной  тянулся
длинный ряд незанятых железных кроватей; лишь на одной из них сидел  тощий
и смуглый человек с белой повязкой на лбу, -  жертва  несчастного  случая,
происшедшего где-то на рейде. Вдруг мой занятный  больной  протянул  руку,
тонкую, как щупальце, и вцепился в мое плечо.
   - Я один мог разглядеть. Все знают, какой  у  меня  зоркий  глаз.  Вот,
должно быть, зачем они меня позвали.  Никто  из  них  не  видал,  как  она
тонула, но они видели, как она скрылась под водой, а тогда все  заорали...
вот так...
   Дикий вопль заставил меня содрогнуться.
   -  Ох,  да  заткните  ему  глотку!  -  раздраженно   завизжала   жертва
несчастного случая.
   - Должно быть, вы  мне  не  верите,  -  продолжал  тот  с  безграничным
высокомерием. - Говорю вам, по эту сторону Персидского залива не  найдется
ни одного человека с таким зрением, как у меня. Посмотрите под кровать.
   Конечно, я