на  и  начали  медленно  к  нему
приближаться. Они переговаривались на ходу, а я их не замечал, словно  они
были  невидимы  невооруженному  глазу.  Они  усмехались,  -  быть   может,
обменивались шутками. Я убедился, что у одного из них сломана рука, другой
- долговязый субъект с седыми усами - был  старший  механик,  личность  во
многих  отношениях  замечательная.  Для   меня   они   были   ничто.   Они
приблизились.  Шкипер  тупо  уставился  в  землю;  казалось,  от  какой-то
страшной болезни, таинственного действия неведомого яда он распух,  принял
неестественные   размеры.   Он   поднял   голову,   увидел   этих   двоих,
остановившихся перед ним, и,  презрительно  скривив  свое  раздутое  лицо,
открыл рот, - должно быть, чтобы с ними заговорить. Но тут какая-то  мысль
пришла ему в голову. Толстые лиловатые губы беззвучно сжались,  решительно
зашагал он, переваливаясь, к гхарри и начал дергать дверную ручку с  таким
зверским  нетерпением,  что,  казалось,  все  сооружение  вместе  с   пони
повалится  набок.  Извозчик,  оторванный  от  исследования  своей  ступни,
проявил все признаки крайнего ужаса и, уцепившись обеими руками за  козлы,
обернулся и стал смотреть,  как  огромная  туша  влезала  в  его  повозку.
Маленькая гхарри с шумом раскачивалась и тряслась, а  розовая  складка  на
опущенной шее, огромные напрягшиеся  ляжки,  широченная  полосатая  спина,
оранжевая и зеленая, и мучительные усилия этой пестрой отвратительной туши
производили впечатление чего-то нереального, смешного и  жуткого,  как  те
гротескные и яркие видения, которые пугают и дурманят во время  лихорадки.
Он исчез. Я ждал, что крыша расколется надвое, маленький ящик  на  колесах
лопнет, словно коробка хлопка, но он только осел,  зазвенели  приплюснутые
пружины,  и  внезапно  опустились  жалюзи.   Показались   плечи   шкипера,
протиснутые в маленькое отверстие, голова его пролезла  наружу,  огромная,
раскачивающаяся, словно шар на привязи, - потная, злобная,  фыркающая.  Он
замахнулся на возницу толстым кулаком, красным, как кусок сырого мяса.  Он
заревел на него, приказывая ехать, трогаться в путь. Куда? В Тихий океан?
   Извозчик ударил хлыстом; пони захрапел, поднялся было  на  дыбы,  затем
галопом понесся вперед. Куда? В Апиа? В Гонолулу? Шкипер  мог  располагать
шестью тысячами миль тропического пояса, а точного  адреса  я  не  слыхал.
Храпящий пони в одно мгновение унес его в "вечность", и больше  я  его  не
видал. Этого мало: я не встречал никого, кто бы видел его с тех  пор,  как
он исчез из поля моего зрения, сидя в  ветхой  маленькой  гхарри,  которая
завернула за угол, подняв белое облако пыли. Он уехал, исчез, испарился; и
нелепым казалось то, что он словно прихватил с собой и гхарри, ибо ни разу
не встречал я с  тех  пор  гнедого  пони  с  разорванным  ухом  и  томного
извозчика тамила, разглядывающего свою больную ступню.  Тихий  океан  и  в
самом деле велик; но нашел ли шкипер арену для  развития  своих  талантов,
или нет, - факт остается фактом: он унесся в пространство,  словно  ведьма
на помеле. Маленький человечек, с рукой  на  перевязи,  бросился  было  за
экипажем, блея на бегу:
   - Капитан! Послушайте, капитан! Послушайте! -  но,  пробежав  несколько
шагов,  остановился,  понурил  голову  и  медленно  побрел  назад.   Когда
задребезжали колеса, молодой  человек  круто  повернулся.  Больше  никаких
движений и жестов он не  делал  и  снова  застыл  на  месте,  глядя  вслед
исчезнувшей гхарри.
   Все это произошло значительно быстрее, чем я  рассказываю,  так  как  я
пытаюсь  медлительными  словами   передать   вам   мгновенные   зрительные
впечатления. Через секунду на сцене появился  клерк-полукровка,  посланный
Арчи присмотреть за  бедными  моряками  с  потерпевшей  крушение  "Патны".
Преисполненный рвения, он выбежал с непокрытой головой, озираясь направо и
налево, горя желанием исполнить свою мысль. Она была обречена на  неудачу,
поскольку дело касалось главной заинтересованной особы; однако он суетливо
приблизился к оставшимся и  почти  тотчас  же  впутался  в  словопрение  с
парнем, у которого рука была на перевязи; оказывается, этот субъект  горел
желанием затеять ссору. Он заявил, что не намерен выслушивать  приказания,
- э, нет черт возьми! Его не запугаешь  враками,  какие  преподносит  этот
дерзкий писака-полукровка. Он не потерпит грубости от "подобной личности",
даже если тот и не врет. Твердое его решение - лечь в постель.
   - Если вы бы не были проклятым португальцем, - услышал я его рев, -  вы
бы поняли, что госпиталь - единственное подходящее для меня место.
   Он поднес здоровый кулак к носу своего собеседника;  начала  собираться
толпа; клерк растерялся, но, делая все возможное,  чтобы  поддержать  свое
достоинство, пытался объяснить свои намерения. Я ушел, не дожидаясь конца.
   Случилось так, что в то время в госпитале лежал один из моих  матросов;
зайдя проведать его, за день до начала следствия, я увидел  в  палате  для
белых того самого маленького человечка; он метался,  бредил,  и  рука  его
была  в  лубке.  К  величайшему  моему  изумлению,  долговязый  субъект  с
обвислыми усами также пробрался в госпиталь. Помню,  я  обратил  внимание,
как он улизнул во время ссоры - ушел, не то волоча ноги, не то подпрыгивая
и стараясь не казаться испуганным. Видимо, он не был новичком в порту и, в
своем отчаянии, направил стопы  прямехонько  в  бильярдную  и  распивочную
Мариани, находившуюся неподалеку от базара. Этот не  поддающийся  описанию
бродяга Мариани был знаком с долговязым субъектом и где-то в другом  порту
имел случай потворствовать его порочным наклонностям; теперь  он  встретил
его раболепно и, снабдив запасом бутылок, запер в верхней  комнате  своего
гнусного вертепа. По-видимому, долговязый субъект опасался преследования и
желал спрятаться. Много времени спустя Мариани, явившись  как-то  на  борт
моего судна, чтобы получить со стюарда деньги за сигары, сообщил мне,  что