лабости
неведомой, а быть может, лишь подозреваемой - так в иных уголках земли  вы
на каждом шагу подозреваете  присутствие  ядовитой  змеи,  -  от  слабости
скрытой, за которой следишь или не следишь, вооружаешься  против  нее  или
мужественно ее презираешь, подавляешь ее или не ведаешь о ней чуть ли не в
течение доброй половины жизни, - от этой слабости ни у  кого  из  нас  нет
защиты. Нас втягивают в западню, и мы совершаем поступки, за  которые  нас
ругают, поступки, за которые нас вешают, и, однако,  дух  может  выжить  -
пережить осуждение и, клянусь небом, пережить петлю! А бывают поступки,  -
иной раз они кажутся совсем незначительными, -  которые  кое-кого  из  нас
губят окончательно.
   Я следил за этим юношей; мне нравилась его внешность; таких, как он,  я
знал; устои у него были хорошие, он был одним из нас. Он  как  бы  являлся
представителем всех сродных ему людей - мужчин  и  женщин,  о  которых  не
скажешь, что они умны или  занимательны,  но  вся  жизнь  их  основана  на
честной  вере  и  инстинктивном  мужестве.  Я  имею  в  виду  не  военное,
гражданское  или  какое-либо  особое  мужество;  я  говорю  о   врожденной
способности смело смотреть в лицо  искушению  -  о  готовности  отнюдь  не
рассудочной и не искусственной - о силе сопротивляемости, неизящной,  если
хотите, но ценной, - о безумном и блаженном упорстве перед ужасами в самом
себе  и  наступающими  извне,  перед  властью  природы  и  соблазнительным
развратом людей... Такое упорство зиждется на вере, которой не сокрушат ни
факты, ни дурной пример, ни натиск идей. К  черту  идеи!  Это  -  бродяги,
которые стучатся в заднюю дверь вашей души, и каждая идея уносит  с  собой
частичку вас самих, крупицу той веры в немногие простые истины,  какой  вы
должны держаться, если хотите жить пристойно и умереть легко!
   Все это прямого отношения к Джиму не имеет; но внешность его  была  так
типична для тех добрых глуповатых малых, бок о бок с  которыми  чувствуешь
себя  приятно,  -  людей,  не   волнуемых   причудами   ума   и,   скажем,
развращенностью нервов. Такому парню вы по одному  его  виду  доверили  бы
палубу - говорю образно и как профессионал.  Я  бы  доверил,  а  кому  это
знать, как не мне! Разве я в свое время не обучал юношей уловкам  моря,  -
уловкам, весь секрет которых можно выразить в  одной  короткой  фразе,  и,
однако, каждый день нужно заново внедрять его в молодые головы, пока он не
сделается составной частью всякой мысли наяву - пока не будут им  окрашены
все их юношеские сновидения! Море было великодушно  ко  мне,  но  когда  я
вспоминаю всех этих мальчиков, прошедших через мои руки, - иные теперь уже
взрослые, иные утонули, но все они были  добрыми  моряками,  -  тогда  мне
кажется, что и я не остался в долгу у моря. Вернись я завтра на родину,  -
ручаюсь, что и двух дней не пройдет, как  какой-нибудь  загорелый  молодой
штурман поймает меня в воротах дока и свежий, низкий голос  прозвучит  над
моей головой:
   - Помните меня, сэр? Как! Да ведь я - такой-то. Был юнцом  на  таком-то
судне. То было первое мое плавание.
   И я вспомню ошеломленного юнца, ростом не выше спинки этого стула; мать
и, быть может, старшая сестра стоят на пристани, стоят тихие,  но  слишком
удрученные, чтобы помахать  платком  вслед  судну,  плавно  скользящему  к
выходу из дока, или же отец средних лет раненько пришел  проводить  своего
мальчика,  остается  здесь   все   утро,   так   как   его,   по-видимому,
заинтересовало устройство  брашпиля,  мешкает  слишком  долго  и  в  самую
последнюю минуту сходит на  берег,  когда  уже  нет  времени  попрощаться.
Боцман с кормы кричит мне протяжно:
   - Подождите секунду, мистер помощник. Тут один джентльмен  хочет  сойти
на берег... Пожалуйте, сэр. Чуть было не отправились в  Талькагуано.  Пора
уходить; потихоньку... Отлично. Эй, отдавайте канаты!
   Буксирные пароходы, дымя, словно адские  трубы,  завладевают  судном  и
сбивают в пену старую реку; джентльмен на берегу смахивает с  колен  пыль;
сострадательный стюард швырнул ему его зонтик. Все в  порядке.  Он  принес
свою маленькую жертву морю и теперь может отправляться домой, притворяясь,
что нимало об этом  не  думает.  А  не  пройдет  и  суток,  как  маленькая
добровольная  жертва  будет  жестоко  страдать  от  морской  болезни.   Со
временем, когда мальчик выучит все маленькие тайны и познает один  великий
секрет мастерства, он сумеет жить или умереть - в зависимости от того, что
повелит ему море; а человек, который принял участие в этой безумной  игре,
- в игре, где всегда выигрывает море, -  почувствует  удовольствие,  когда
тяжелая молодая рука хлопнет его по спине и беззаботный голос юного моряка
скажет:
   - Помните меня, сэр? Я такой-то. Был юнцом...
   Уверяю вас, приятно это испытать. Вы чувствуете,  что  хоть  однажды  в
жизни правильно подошли к работе. Да, меня хлопали по спине, и я морщился,
ибо рука была тяжелая, и целый день у меня было легко на душе  и  спать  я
ложился, чувствуя себя менее одиноким благодаря этому дружескому удару  по
спине. Помню ли я юнца такого-то! Говорю вам, мне полагается  распознавать
людей по виду. Раз взглянув на того юношу,  я  доверил  бы  ему  палубу  и
заснул бы сладким сном. А оказывается, это было  бы  не  безопасно.  Жутко
становилось от этой  мысли.  Он  так  же  внушал  доверие,  как  новенький
соверен; однако в его металле была какая-то адская лигатура.  Сколько  же?
Совсем чуть-чуть,  крохотная  капелька  чего-то  редкого  и  проклятого  -
крохотная капелька! Однако, когда он стоял там с видом "на все наплевать!"
- вы начинали думать, уж не вылит ли он весь из меди.
   Я не мог этому поверить. Говорю вам,  я  хотел  видеть,  как  он  будет
корчиться, - ведь есть же профессиональная честь! Двое других - не  идущие
в счет  парни  -  заметили  своего  капит