ле меня, погруженный в глубокие размышления; его толстые пурпурные щеки
дрожали. Он кусал большой палец,  вскоре  заметил  меня  и  искоса  бросил
раздраженный взгляд. Остальные трое, высадившиеся вместе с ним  на  берег,
ждали поодаль. У одного из них - желтолицего, вульгарного человечка,  рука
была на перевязи, другой -  долговязый,  в  синем  фланелевом  пиджаке,  с
седыми свисающими вниз усами,  сухой,  как  щепка,  и  худой,  как  палка,
озирался по сторонам  с  видом  самодовольно-глупым.  Третий  -  стройный,
широкоплечий юноша - засунул руки в карманы и  повернулся  спиной  к  двум
другим, которые серьезно о чем-то разговаривали. Он смотрел  на  пустынную
эспланаду. Ветхая запыленная гхарри с деревянными жалюзи остановилась  как
раз  против  этой  группы;  извозчик,  положив  правую  ногу  на   колено,
критически разглядывал на ней пальцы. Молодой человек, не  двигаясь,  даже
не поворачивая головы, смотрел прямо  перед  собой  на  озаренную  солнцем
эспланаду. Так я впервые увидел Джима. Он  выглядел  таким  равнодушным  и
неприступным, какими бывают только юноши. Стройный, чистенький, он  твердо
стоял на ногах  -  один  из  самых  многообещающих  мальчиков,  каких  мне
когда-либо приходилось видеть; и, глядя на него, зная все, что знал он,  и
еще кое-что ему неизвестное, я почувствовал злобу, словно он  притворялся,
чтобы этим притворством  чего-то  от  меня  добиться.  Он  не  имел  права
выглядеть таким чистым и честным! Мысленно я сказал себе: что же,  если  и
такие мальчики могут сбиться  с  пути,  тогда...  от  обиды  я  готов  был
швырнуть свою шляпу и растоптать ее, как поступил однажды на  моих  глазах
шкипер итальянского барка, когда его болван помощник запутался с  якорями,
собираясь швартоваться на рейде, где стояло много судов. Я спрашивал себя,
видя его таким спокойным: глуп  он,  что  ли?  или  груб  до  бесчувствия?
Казалось, он вот-вот начнет насвистывать. И  заметьте  -  меня  нимало  не
занимало поведение  двух  других.  Они  как-то  соответствовали  рассказу,
который сделался достоянием всех и должен был лечь в  основу  официального
следствия.
   - Этот старый негодяй там, наверху,  назвал  меня  подлецом,  -  сказал
капитан "Патны". Не могу сказать, узнал ли он меня -  думаю,  что  да;  во
всяком случае, взгляды наши встретились. Он сверкал глазами - я  улыбался;
"подлец" был самым  мягким  эпитетом,  какой,  вылетев  в  открытое  окно,
коснулся моего слуха.
   - Неужели? - сказал я, почему-то не сумев удержать язык за  зубами.  Он
кивнул, снова укусил себя за палец и вполголоса выругался;  потом,  подняв
голову, посмотрел на меня с угрюмым бесстыдством и воскликнул:
   - Ба! Тихий океан велик, мой друг. Вы, проклятые англичане, поступайте,
как вам угодно. Я знаю, где есть место такому человеку, как я; меня хорошо
знают в Апиа, в Гонолулу, в...
   Он приумолк, размышляя; а я без труда мог себе представить, какие  люди
знают его в тех местах. Скрывать не стану  -  я  сам  был  знаком  с  этой
породой. Бывает время, когда человек должен поступать  так,  словно  жизнь
равно приятна во всякой компании. Я это пережил  и  теперь  не  намерен  с
гримасой вспоминать об этой необходимости. Многие из той дурной компании -
за неимением ли моральных... моральных... как бы это сказать?..  моральных
устоев или по иным, не менее веским причинам  -  вдвое  поучительнее  и  в
двадцать раз занимательнее, чем те  обычные  респектабельные  коммерческие
воры,  которых  вы,  господа,  сажаете  за  свой  стол,   хотя   подлинной
необходимости так поступать у вас нет: вами руководит привычка,  трусость,
добродушие и сотня других скрытых и мелких побуждений.
   - Вы, англичане, все  -  негодяи,  -  продолжал  патриот-австралиец  из
Фленсборга или Штеттина. Право, сейчас  я  не  припомню,  какой  приличный
маленький порт у берегов Балтики осквернил себя, сделавшись  гнездом  этой
редкой птицы. - Чего вы кричите? А? Скажите мне? Ничуть вы не лучше других
народов, а этот старый плут, черт знаете как на меня разорался.
   Вся его туша тряслась, а ноги походили на  две  колонны,  он  трясся  с
головы до пят.
   - Вот так  вы,  англичане,  всегда  поступаете!  Поднимаете  шум  из-за
всякого пустяка, потому только, что я не родился в вашей проклятой стране.
Забирайте мое свидетельство! Берите его! Не нужно мне свидетельства. Такой
человек, как я, не нуждается в вашем проклятом свидетельстве. Плевать  мне
на него!
   Он плюнул.
   - Я приму американское подданство! - крикнул он с пеной у рта, беснуясь
и шаркая ногами, словно  пытался  высвободить  свои  лодыжки  из  каких-то
невидимых и таинственных тисков, которые не позволяли ему сойти с места.
   Он так разгорячился, что макушка его круглой головы буквально дымилась.
Не  какие-либо  таинственные  силы  мешали  мне  уйти  -  меня  удерживало
любопытство, самое понятное из всех чувств.  Я  хотел  знать,  как  примет
новость  тот  молодой  человек,  который,  засунув  руки   в   карманы   и
повернувшись спиной к тротуару, глядел поверх зеленых клумб  эспланады  на
желтый портал отеля "Малабар", - глядел с видом человека, собравшегося  на
прогулку, как только его друг к нему присоединится. Вот какой он имел вид,
и это было отвратительно.  Я  ждал,  я  думал,  что  он  будет  ошеломлен,
потрясен, уничтожен, будет корчиться, как насаженный на булавку жук... И в
то же время я почти боялся это увидеть... Не знаю, понятно ли вам,  что  я
хочу сказать. Нет ничего ужаснее, как следить за человеком, уличенным не в
преступлении, но  в  слабости  более  чем  преступной.  Сила  духа,  самая
обычная, препятствует вам совершать уголовные преступления; но от