лая. Разве  он  давал
им когда-нибудь дурной совет? Разве его слова приносили страдания  народу?
- спросил он. Он  верит,  что  лучше  всего  отпустить  этих  белых  и  их
спутников, не отнимая у них жизни. Дар невеликий.
   - Я тот, кого вы испытали и признали честным, - прошу их отпустить.
   Он повернулся к Дорамину. Старый накхода не пошевельнулся.
   - Тогда, - сказал Джим, -  позови  Даина  Уориса,  твоего  сына,  моего
друга, ибо в этом деле я не буду вождем.



43

   Тамб Итам, стоявший за его  стулом,  был  словно  громом  поражен.  Это
заявление вызвало сенсацию.
   - Дайте им уйти - вот мой совет,  а  я  никогда  вас  не  обманывал,  -
настаивал Джим.
   Наступило  молчание.  С  темного  двора  доносился  заглушенный  шепот,
шарканье ног. Дорамин поднял свою тяжелую  голову  и  сказал,  что  нельзя
читать в сердцах, как нельзя коснуться рукой неба,  но...  он  согласился.
Остальные поочередно высказали свое мнение:  "Так  лучше...",  "Пусть  они
уйдут..." и так далее. Но многие - их было большинство -  сказали  просто,
что они "верят Тюану Джиму".
   В этой простой форме подчинения его воле сосредоточено все -  их  вера,
его честность и изъявление  этой  верности,  которая  делала  его  даже  в
собственных его глазах равным  тем  непогрешимым  людям,  что  никогда  не
выходили из строя.  Слова  Штейна  -  "Романтик!  Романтик!"  -  казалось,
звенели над пространствами,  которые  никогда  уже  не  вернут  его  миру,
равнодушному к его падению  и  его  добродетелям,  -  не  отдадут  и  этой
страстной  и  цепкой  привязанности,  которая  отказывает  ему  в  слезах,
ошеломленная великим горем и вечной разлукой. С этого момента он больше не
кажется мне таким, каким я его видел в последний раз, -  белым  пятнышком,
сосредоточившим в себе весь тусклый свет, разлитый по  мрачному  берегу  и
потемневшему морю. Нет, я вижу его более великим и более достойным жалости
в его одиночестве и пребывающим даже для нее - девушки,  глубже  всех  его
любившей, - жестокой и неразрешимой загадкой.
   Ясно, что он поверил Брауну; не было причины сомневаться в его  словах,
правдивость которых словно подтверждалась грубой откровенностью,  какой-то
мужественной искренностью в признании последствий его поступков.  Но  Джим
не  знал  безграничного  эгоизма  этого   человека,   который   -   словно
натолкнувшийся  на  препятствие  деспот  -  приходил   в   негодование   и
мстительное бешенство, когда противились его воле.  Хотя  Джим  и  поверил
Брауну, но, видимо, он беспокоился, как бы не было недоразумения,  которое
могло привести к стычке и  кровопролитию.  Вот  почему,  как  только  ушли
малайские вожди, он  попросил  Джюэл  принести  ему  поесть,  так  как  он
собирается уйти из форта, чтобы принять на  себя  командование  в  городе.
Когда она стала возражать, ссылаясь на его усталость, он сказал, что может
случиться несчастье, а этого он никогда себе не простит.
   - Я отвечаю за жизнь каждого человека в стране, - сказал он.
   Сначала он был мрачен. Она сама ему прислуживала,  принимая  тарелки  и
блюда (из сервиза, подаренного Штейном) из рук Тамб Итама. Немного  погодя
он развеселился; сказал ей, что еще на одну ночь ей придется взять на себя
командование фортом.
   - Нам нельзя  спать,  старушка,  -  заявил  он,  -  пока  наш  народ  в
опасности.
   Позже он шутя заметил, что она была мужественнее их всех.
   - Если бы ты и Даин Уорис сделали то, что задумали, - ни один  из  этих
бродяг не остался бы в живых.
   - Они очень плохие? - спросила она, наклоняясь над его стулом.
   - Человек часто поступает плохо, хотя он немногим хуже других людей,  -
секунду поколебавшись, ответил он.
   Тамб Итам последовал за своим господином к пристани перед фортом.  Ночь
была ясная, но безлунная; на середине реки было темно, а  вода  у  берегов
отражала свет многих костров, "как в ночи  рамазана"  [рамазан  -  девятый
месяц магометанского календаря - месяц поста] - сказал Тамб Итам.  Военные
лодки тихо плыли по  темной  полосе  или  неподвижно  лежали  на  якоре  в
журчащей воде. В ту ночь Тамб  Итаму  пришлось  долго  грести  в  каноэ  и
следовать по пятам за своим господином; они ходили вверх и вниз по  улице,
где пылали костры, удалялись вглубь, к предместьям поселка, где  маленькие
отряды стояли на страже в полях.  Тюан  Джим  отдавал  приказания,  и  ему
повиновались. Наконец они подошли к частоколу раджи, где  расположился  на
эту ночь отряд из людей Джима. Старый раджа рано поутру  бежал  со  своими
женщинами в маленький домик, принадлежавший ему и расположенный неподалеку
от лесной деревушки на берегу притока. Кассим остался и с видом энергичным
и внимательным присутствовал на совете,  чтобы  дать  отчет  в  дипломатии
минувшего дня. Он был  очень  недоволен,  но,  по  обыкновению,  улыбался,
спокойный и настороженный, и прикинулся  в  высшей  степени  обрадованным,
когда Джим сурово заявил ему, что  на  эту  ночь  введет  своих  людей  за
частокол раджи. Когда закончилось совещание, слышали, как он подходил то к
одному, то к другому вождю и громко, с благодарностью говорил о  том,  что
во время отсутствия раджи имущество его будет охраняться.
   Около десяти часов Джим  ввел  своих  людей.  Частокол  возвышался  над
устьем речонки, и Джим предполагал остаться здесь  до  тех  пор,  пока  не
спустится к низовьям Браун. Развели маленький костер на  низком,  поросшем
травой мысе за