сть,
изумление, гнев, и прежде всего - страх и любовь, не знающая прощения. Что
же касается верного слуги, не понимающего, как  и  все  остальные,  своего
господина, то  здесь  приходится  считаться  только  с  его  преданностью,
преданностью столь сильной, что даже изумление  уступает  место  какому-то
грустному приятию таинственной неудачи. Он видит только одну фигуру  и  во
всей этой сутолоке не забывает о своей обязанности охранять, повиноваться,
заботиться.
   Его господин  вернулся  после  беседы  с  белым  человеком  и  медленно
направился к частоколу на улицу. Все радовались его возвращению,  так  как
каждый боялся не только того, что его убьют, но  и  того,  что  произойдет
вслед за этим. Джим вошел в один из домов, куда удалился старый Дорамин, и
долго оставался наедине с вождем племени буги. Несомненно, он  обсуждал  с
ним дальнейшие шаги, но никто не присутствовал при этом разговоре.  Только
Тамб Итам, постаравшийся стать поближе к двери, слышал, как  его  господин
сказал:
   - Да. Я извещу народ, что такова моя воля; но с  тобой,  о  Дорамин,  я
говорил раньше, чем со всеми остальными, и говорил наедине, ибо ты  знаешь
мое сердце так же хорошо, как знаю я самое великое желание твоего  сердца.
И ты знаешь, что я думаю только, о благе народа.
   Затем его господин, откинув занавес в дверях, вышел, и он - Тамб Итам -
мельком увидел старого Дорамина, сидящего в кресле;  руки  его  лежали  на
коленях, глаза были опущены. После этого он последовал за своим господином
в форт, куда были созваны на совещание все старейшины буги и представители
Патюзана. Сам Тамб Итам рассчитывал, что будет бой.
   - Нужно было только взять еще один холм! - с сожалением воскликнул он.
   Однако в городе многие надеялись, что жадные пришельцы вынуждены  будут
уйти при виде стольких смельчаков, готовящихся к бою. Было бы хорошо, если
бы они ушли. Так как о прибытии Джима население известили еще до  рассвета
пушечным выстрелом в форте и  барабанным  боем,  то  страх,  нависший  над
Патюзаном, рассеялся, как разбивается волна о скалу, оставив кипящую  пену
возбуждения, любопытства и бесконечных толков. В  целях  обороны  половина
жителей была выселена из домов;  они  расположились  на  улице,  на  левом
берегу реки, толпясь вокруг форта и с минуты  на  минуту  ожидая,  что  их
покинутые жилища на  другом  берегу  будут  объяты  пламенем.  Все  хотели
поскорей  покончить  с  этим  делом.  Благодаря  заботам  Джюэл   беженцам
приносили пищу. Никто не знал,  как  поступит  их  белый  человек.  Кто-то
сказал, что сейчас положение хуже, чем было во время войны с шерифом  Али.
Тогда многие оставались равнодушными, теперь у каждого есть,  что  терять.
За каноэ, скользившими вверх и вниз по реке между  двумя  частями  города,
следили с интересом.
   Две военные  лодки  буги  лежали  на  якоре  посредине  течения,  чтобы
защищать реку; нить дыма поднималась над носом каждой лодки.  Люди  варили
рис на обед, когда Джим, после беседы с Брауном и Дорамином,  переправился
через реку и вошел в ворота своего форта. Народ столпился вокруг него, так
что он едва мог пробраться к дому. Они не  видели  его  раньше,  так  как,
вернувшись ночью, он только  обменялся  несколькими  словами  с  девушкой,
которая для этого спустилась к пристани, а затем тотчас же  отправился  на
другой берег, чтобы присоединиться к вождям и  воинам.  Народ  кричал  ему
вслед приветствия. Какая-то старуха вызвала смех: грубо пробившись вперед,
она ворчливо приказала ему следить за тем, чтобы ее два сына, находившиеся
с  Дорамином,  не  пострадали  от  рук  разбойников.  Стоявшие  поблизости
пытались ее оттащить, но она вырывалась и кричала:
   - Пустите меня! Что это такое,  о  мусульмане?  Этот  смех  непристоен.
Разве они не жестокие, кровожадные разбойники, живущие убийством?
   - Оставьте ее в покое, - сказал Джим;  а  когда  все  стихло,  медленно
произнес: - Все будут целы и невредимы.
   Он вошел в дом раньше, чем замер вздох и громкий шепот одобрения.
   Несомненно, он твердо решил открыть Брауну свободный путь к  морю.  Его
судьба, восстав, распоряжалась им. Впервые приходилось ему утверждать свою
волю вопреки открытой оппозиции.
   - Много было разговоров, и сначала мой господин молчал, -  сказал  Тамб
Итам. - Спустилась тьма, и тогда я зажег свечи на длинном столе.  Старшины
сидели по обе стороны, а леди стояла по правую руку моего господина.
   Когда  он  начал  говорить,  непривычные  трудности  как  будто  только
укрепили его решение. Белые люди ждут теперь на холме его ответа. Их вождь
говорил с ним на языке его родного народа, выяснив много  таких  вопросов,
какие трудно объяснить на  каком  бы  то  ни  было  другом  языке.  Они  -
заблудшие люди; страдание ослепило их,  и  они  перестали  видеть  разницу
между добром и злом. Правда, что несколько жизней уже потеряно,  но  зачем
терять еще? Он объявил своим слушателям,  представителям  народа,  что  их
благополучие - его благополучие, их потери - его потери, их скорбь  -  его
скорбь. Он оглядел серьезные, внимательные лица и попросил припомнить, как
они бок о бок сражались и работали. Они знают его храбрость...  Тут  шепот
прервал его... Знают, что он  никогда  их  не  обманывал.  Много  лет  они
прожили вместе. Он любит страну и народ великой любовью. Он  готов  жизнью
заплатить, если их постигнет беда,  когда  они  разрешат  бородатым  белым
людям удалиться. Это злые люди, но и судьба их была