раун.
   Все это он говорил, задыхаясь, тараща на меня свои желтые глаза; лицо у
него было длинное, изможденное, коричневое;  он  размахивал  левой  рукой,
спутанная борода с проседью спускалась чуть ли  не  до  колен;  ноги  были
закрыты грязным рваным одеялом. Я разыскал его в Бангкоке благодаря  этому
хлопотуну Шомбергу, содержателю отеля, который конфиденциально указал мне,
где его искать. Видно, какой-то бродяга-пропойца, - белый человек,  живший
с сиамской женщиной среди туземцев,  -  счел  великой  честью  дать  приют
умирающему знаменитому джентльмену Брауну. Пока он со мной разговаривал  в
жалкой лачуге,  сражаясь  за  каждую  минуту  жизни,  сиамская  женщина  с
большими голыми ногами и грубоватым лицом сидела  в  темном  углу  и  тупо
жевала бетель. Изредка она вставала, чтобы  прогнать  от  двери  кур.  Вся
хижина сотрясалась, когда она двигалась. Некрасивый желтый ребенок, голый,
с большим животом, похожий на маленького языческого божка, стоял  в  ногах
кровати и, засунув палец в рот, спокойно созерцал умирающего.
   Он говорил лихорадочно; но иногда невидимая рука словно схватывала  его
за горло, и он  смотрел  на  меня  безмолвно,  с  тревогой  и  недоверием.
Казалось, он боялся, что мне  надоест  ждать  и  я  уйду,  а  его  рассказ
останется незаконченным и восторга своего он так и не  выразит.  Он  умер,
кажется, в ту же ночь, но я узнал от него все, что нужно.
   Но пока хватит о Брауне.
   За восемь месяцев до этого, приехав  в  Самаранг,  я,  по  обыкновению,
пошел  навестить  Штейна.  На  веранде,  выходящей  в  сад,   меня   робко
приветствовал малаец, и я вспомнил, что  видел  его  в  Патюзане,  в  доме
Джима, среди прочих буги, которые обычно приходили по вечерам,  без  конца
вспоминали свои ночные подвиги  и  обсуждали  государственные  дела.  Джим
однажды указал мне на  него,  как  на  пользующегося  уважением  торговца,
владеющего маленьким мореходным туземным судном,  который  "отличился  при
взятии крепости". Увидав его, я  не  особенно  удивился,  так  как  всякий
торговец Патюзана, добирающийся до Самаранга, естественно находил дорогу к
дому Штейна. Я ответил на его приветствие и вошел в дом. У двери в кабинет
Штейна я наткнулся на другого малайца и узнал в нем Тамб Итама.
   Я тотчас же спросил его, что он здесь делает. Мне пришло в  голову,  не
приехал ли Джим в гости, и признаюсь, эта мысль очень  меня  обрадовала  и
взволновала. Тамб Итам посмотрел на меня так, будто не знал, что сказать.
   - Тюан Джим в кабинете? - нетерпеливо спросил я.
   - Нет, - пробормотал  он,  понурив  голову,  и  вдруг  два  раза  очень
серьезно проговорил: - Он не хотел сражаться. Он не хотел сражаться.
   Так как он,  казалось,  не  в  силах  был  сказать  еще  что-нибудь,  я
отстранил его и вошел.
   Штейн, высокий и сутулый, стоял  один  посреди  комнаты,  между  рядами
ящиков с бабочками.
   - Ах, это вы, мой друг! - сказал он, грустно взглянув  на  меня  сквозь
очки.
   Темное пальто из альпага, незастегнутое, спускалось до колен. На голове
его была панама; глубокие морщины бороздили бледные щеки.
   - Что случилось? - нервно спросил я. - Тамб Итам здесь...
   - Пойдите повидайтесь с девушкой. Повидайтесь с девушкой. Она здесь,  -
сказал он, засуетившись.
   Я попытался его удержать, но  с  мягким  упорством  он  не  обращал  ни
малейшего внимания на мои нетерпеливые вопросы.
   - Она здесь, она здесь, - повторял он в смущении. -  Они  приехали  два
дня назад. Такой старик, как я, чужой  человек  -  sehen  sie  [видите  ли
(нем.)] - мало что может сделать... Проходите сюда...  Молодые  сердца  не
умеют прощать...
   Я видел, что он глубоко огорчен.
   - ...сила жизни в них, жестокая сила жизни... - бормотал он,  показывая
мне дорогу; я  следовал  за  ним,  унылый  и  раздосадованный,  теряясь  в
догадках. У дверей гостиной он остановил меня.
   - Он очень любил ее, - сказал он полувопросительно, а я только  кивнул,
чувствуя такое горькое разочарование, что не решался заговорить.
   - Как ужасна - пролепетал он. - Она не может меня понять.  Я  -  только
незнакомый ей старик. Быть может, вы... Вас она знает. Поговорите  с  ней.
Мы не можем оставить это так. Скажите ей,  чтобы  она  его  простила.  Это
ужасно.
   - Несомненно, - сказал  я,  раздраженный  тем,  что  должен  бродить  в
потемках, - но вы-то ему простили?
   Он как-то странно посмотрел на меня.
   - Сейчас услышите, - ответил он и, раскрыв  дверь,  буквально  втолкнул
меня в комнату.
   Вы знаете большой дом Штейна  и  две  огромные  приемные  -  нежилые  и
непригодные для жилья, чистые,  уединенные,  полные  блестящих  вещей,  на
которых, казалось, никогда не  останавливался  взгляд  человека?  В  самые
жаркие дни там прохладно, и вы входите туда, словно в подземную пещеру.  Я
прошел через первую приемную, а во  второй  увидел  девушку,  сидевшую  за
большим столом красного дерева,  голову  она  опустила  на  стол,  а  лицо
закрыла руками. Навощенный пол, будто  полоса  льда,  тускло  ее  отражал.
Тростниковые жалюзи были спущены, и  сумеречный  свет  в  комнате  казался
зеленоватым от листвы деревьев снаружи; сильный  ветер  налетал  порывами,
колебля длинные драпри у окон  и  дверей.  Ее  белая  фигура  была  словно
вылеплена из снега, свисающие подвески большой люстры позвякивали  над  ее
головой, как блестящие льдинки. Она  подняла  голову  и  следила  за  моим
приближением. Меня знобило,  словно  эти  большие  комнаты  были  холодным
приютом отчаяния.
   Она сразу меня узнала;  как  только  я  подошел  к  ней,  она  спокойно
сказала:
   - Он меня оставил. Вы всегда нас оставляете - во имя своих целей.
   Лицо ее осунулось; казалось, вся сила жизни сосредоточилась в  каком-то
недоступном уголке ее сердца.
   - Умереть с ним было бы легко, - продолжала она и сделала усталый жест,
словно отстраняя непонятное. - Он не захотел! Как будто спустилась