а него
слепота... а ведь это я с ним говорила, я перед ним стояла, на меня он все
время  смотрел!  Ах,  вы  жестоки,  вероломны,  нет  у  вас   чести,   нет
состраданья! Что делает вас такими злыми? Или, быть может, вы все безумны?
   Я взял ее руку, не ответившую на пожатие; а когда я ее  выпустил,  рука
беспомощно повисла. Это равнодушие,  более  жуткое,  чем  слезы,  крики  и
упреки, казалось, бросало вызов времени и утешению. Вы чувствовали: что бы
вы ни сказали, ваши слова не коснутся немой и тихой скорби.
   Штейн сказал: "Вы услышите" - и  я  услышал.  С  изумлением,  с  ужасом
прислушивался я к ее монотонному, усталому голосу. Она не  могла  схватить
подлинный смысл того, что говорила, ее  злоба  исполнила  меня  жалости  к
ней... и  к  нему.  Я  стоял,  словно  пригвожденный  к  полу,  когда  она
замолчала. Опираясь на  руку,  она  смотрела  прямо  перед  собой  тяжелым
взглядом;  врывался  ветер,  подвески   люстры   по-прежнему   звенели   в
зеленоватом полумраке. Она шептала как будто самой себе:
   - А ведь он смотрел на меня! Он мог видеть мое лицо, слышать мой голос,
слышать мою скорбь! Когда я, бывало, сидела у его ног, прижавшись щекой  к
его колену, а его рука лежала на моей голове - жестокость  и  безумие  уже
были в нем, дожидаясь дня. День настал! Солнце еще не зашло, а он уже  мог
меня не видеть, - стал слеп, и глух, и безжалостен,  как  все  вы.  Он  не
дождется моих слез. Никогда, никогда! Ни одной слезинки я не хочу. Он ушел
от меня, словно для него я была хуже, чем смерть.  Он  бежал,  словно  его
гнало какое-то проклятие, услышанное во сне...
   Ее остановившиеся глаза, казалось, искали образ человека, которого сила
мечты вырвала из ее объятий. Она не ответила на мой молчаливый  поклон.  Я
рад был уйти.
   В тот же день  я  еще  раз  ее  увидел.  Расставшись  с  ней,  я  пошел
разыскивать Штейна, которого в доме  не  оказалось;  преследуемый  унылыми
мыслями, я вышел в сад - знаменитые сады Штейна, где вы можете найти любое
растение и дерево тропических низин. Я пошел  по  течению  ручья  и  долго
сидел на скамье в тени, близ красивого пруда, где какие-то водяные птицы с
подрезанными крыльями шумно ныряли и плескались. Ветви деревьев  казуарина
за моей спиной слегка покачивались, напоминая мне шум сосен на родине.
   Этот грустный и тревожный звук был подходящим  аккомпанементом  к  моим
размышлениям. Она сказала, что его увела от нее мечта, - и нечего было  ей
ответить: казалось, нет прощения такой провинности. И, однако, разве  само
человечество не повинуется слепо мечте о своем  величии  и  могуществе,  -
мечте, которая гонит его на темные  тропы  великой  жестокости  и  великой
преданности? А что есть в конце концов погоня за истиной?
   Когда я встал, чтобы идти назад к дому,  я  заметил  в  просвете  между
деревьями темное  пальто  Штейна  и  очень  скоро  за  поворотом  тропинки
наткнулся  на  него,  гуляющего  с  девушкой.  Ее  маленькая  ручка  легко
покоилась на его руке. На нем была широкополая панама;  он  склонился  над
девушкой, седовласый, с  отеческим  видом,  с  сочувственным  и  рыцарским
почтением. Я отошел в сторону, но они остановились передо мной. Он смотрел
в землю; девушка, стройная и легкая, глядела куда-то  мимо  меня  черными,
ясными, остановившимися глазами.
   - Schrecklich,  -  прошептал  он.  -  Ужасно!  Ужасно!  Что  тут  можно
поделать?
   Казалось, он взывал ко мне, но еще сильнее взывали ко мне ее молодость,
долгие дни, ждавшие ее впереди; и  вдруг,  сознавая,  что  ничего  сказать
нельзя, я ради нее произнес речь в защиту его.
   - Вы должны его простить, - закончил  я,  и  мой  голос  показался  мне
придушенным, затерянным в безответном глухом пространстве.
   - Все мы нуждаемся в прощении, - добавил я через секунду.
   - Что я сделала? - спросила она почти беззвучно.
   - Вы всегда ему не доверяли, - сказал я.
   - Он был такой же, как и другие, - медленно проговорила она.
   - Нет, не такой, - возразил я; но она продолжала ровным  бесчувственным
голосом:
   - Он был лжив.
   И вдруг вмешался Штейн:
   - Нет, нет, нет! Бедное мое дитя...
   Он погладил ее руку, пассивно лежавшую на его рукаве.
   - Нет, нет! Не лжив! Честен! Честен! Честен!
   Он старался заглянуть в ее окаменевшее лицо.
   - Вы не понимаете... Ах, почему вы не понимаете?.. Ужасно! - сказал  он
мне. - Когда-нибудь она поймет.
   - Вы ей объясните? - спросил я, в упор на него глядя. Они пошли дальше.
   Я следил за ними. Подол ее платья волочился по тропинке, черные  волосы
были распущены. Она шла прямая и легкая подле высокого, медленно шагавшего
старика; длинное бесформенное пальто Штейна прямыми складками спускалось с
его сутулых плеч к ногам. Они скрылись из виду за той рощей  (быть  может,
вы помните), где растут  шестнадцать  разновидностей  бамбука,  в  которых
разбираются знатоки.  А  я  был  зачарован  безукоризненным  изяществом  и
красотой этой певучей рощи, увенчанной остроконечными листьями и перистыми
кронами; меня приводила в восторг эта легкость и мощь, напоминающие  голос
безмятежной торжествующей жизни. Помню, я долго смотрел на  нее  и  медлил
уйти, как человек, прислушивающийся к успокоительному  шепоту.  Небо  было
жемчужно-серое. То был  один  из  тех  пасмурных  дней,  таких  редких  на
тропиках, когда надвигаются воспоминания об иных