ие  опасности
и маленькие милости. Едва ли не видишь его, седовласого и невозмутимого, в
его мирном убежище, в старом и уютном кабинете, украшенном книгами, где он
в течение сорока лет, снова и снова,  добросовестно  возвращался  к  своим
меленьким мыслям о вере и добродетели, о линии  поведения  благопристойной
смерти, где он написал столько проповедей и где сейчас беседует  со  своим
мальчиком, странствующим в другом конце света.  Но  какое  значение  имеет
расстояние? Добродетель - одна во всем мире, и есть  только  одна  вера  и
одна благопристойная смерть.
   Его дорогой Джеймс, выражает он надежду, "никогда не забудет, что  тот,
кто однажды поддастся искушению, рискует развратиться и навеки  погибнуть.
Поэтому, каковы бы ни были твои мотивы, никогда не  следует  делать  того,
что считаешь нечестным". Далее он сообщает о любимой собаке; а  пони,  "на
котором  вы,  мальчики,  катались",  ослеп  от  старости  и  пришлось  его
пристрелить. Старик призывает благословение божие; мать и сестры шлют свою
любовь...
   Да, в самом деле,  немного  сказано  в  этом  пожелтевшем,  затрепанном
письме, спустя столько лет выпавшем из его рук. Это  письмо  осталось  без
ответа, - но кто знает, о чем он говорил с  мирными  бесцветными  образами
мужчин и женщин, населяющими спокойный уголок земли, где,  как  в  могиле,
нет ни опасности, ни распрей, а воздух пропитан  высокой  нравственностью.
Удивительно, что он пришел оттуда, - он, с которым  "столько  приключалось
вещей". С ними никогда ничего не приключалось;  их  никогда  не  застигнут
врасплох, и не придется им померяться с судьбой. Все они  здесь  -  встают
передо мной, вызванные кроткой болтовней отца - все эти братья и сестры  -
его по плоти и крови - смотрят на меня ясными наивными глазами, и я словно
вижу Джима: он вернулся наконец - не  крохотное  белое  пятнышко  в  самом
сердце великой тайны, но стоя во весь рост среди  безмятежных  образов,  с
видом суровым и романтическим, всегда безмолвный, мрачный - в тени облака.
   Рассказ о последних событиях вы найдете на этих  нескольких  страницах,
вложенных в пакет. Вы должны согласиться, что их романтичность превосходит
самые безумные мечты его отрочества, и, однако, на мой взгляд, есть в  них
какая-то глубокая и устрашающая логика, словно одно лишь наше  воображение
может раскрыть перед нами власть ошеломляющей  судьбы.  Неосторожные  наши
мысли падают на наши головы; кто играет с мечом - от  меча  погибнет.  Это
изумительное приключение, - а изумительнее всего то, что оно  правдиво,  -
является как бы неизбежным следствием. Нечто  в  таком  роде  должно  было
произойти. Вы повторяете это себе, не переставая удивляться, каким образом
такое  приключение  в  наш  век  могло  случиться.  Но  оно  случилось,  и
логичность его оспаривать не приходится.
   Я излагаю здесь события так, словно был сам  свидетелем.  Сведения  мои
были отрывочны, но я склеил отдельные куски - а их было достаточно,  чтобы
получилась ясная картина. Интересно, как  бы  он  сам  это  рассказал!  Он
столько поведал мне, что иной раз кажется,  будто  он  вот-вот  войдет  и,
по-своему, расскажет  эту  историю  своим  беззаботным,  но  выразительным
голосом, по обыкновению быстро и недоуменно,  чуточку  досадливо,  чуточку
обиженно, изредка вставляя  слово  или  фразу,  которые  дают  возможность
заглянуть в самое его сердце, нимало, однако, не помогая  ориентироваться.
Трудно поверить, что он никогда больше не  придет.  Я  никогда  больше  не
услышу его голоса, не увижу его молодого, розового с загаром лица, с белой
полоской на лбу, и юных глаз, которые темнели от  возбуждения  и  казались
глубокими, бездонно-синими.



37

   Все это начинается с замечательного подвига человека по фамилии  Браун,
который ловко украл испанскую шхуну в  маленьком  заливе  близ  Замбоанга.
Пока я не наткнулся на этого парня, сведения мои были  неполны,  но  самым
неожиданным образом я нашел  его  за  несколько  часов  до  того,  как  он
испустил свой высокомерный дух. К счастью, он хотел и в силах был говорить
между приступами астмы, и его исхудавшее тело корчилось от злобной радости
при одном воспоминании о Джиме. Его приводила  в  восторг  мысль,  что  он
"расплатился в конце концов с этим гордецом". Он упивался своим поступком.
Я  должен  был,  если  хотел  узнать  подробности,  выносить   блеск   его
ввалившихся жестоких глаз, окруженных морщинками.  Итак,  я  это  выносил,
размышляя о том, сколь родственны некоторые виды зла  безумию,  рожденному
великим  эгоизмом,  подстрекаемому  сопротивлением,  раздирающему  душу  и
дающему телу обманчивую силу.  Здесь  раскрывается  также  и  удивительная
хитрость Корнелиуса, который, руководствуясь своей  низкой  и  напряженной
ненавистью, сыграл роль искусного  вдохновителя,  направившего  мщение  по
верному пути.
   - Я сразу мог сказать, как только на него посмотрел, что это за болван,
- задыхаясь, говорил умирающий Браун. - И это  мужчина!  Жалкий  обманщик!
Словно он не мог прямо сказать: "Руки  прочь  от  моей  добычи!"  Вот  как
поступил бы мужчина! Черт бы побрал его душу! Я был в его руках, но у него
не хватило перцу меня прикончить.  Даже  не  подумал.  Он  отпустил  меня,
словно я не достоин пинка.
   Браун отчаянно ловил ртом воздух.
   - ...Плут... Отпустил меня... Вот я и покончил с ним...
   Он снова задохнулся.
   - ...Кажется, эта штука меня убьет, но теперь я умру спокойно. Вы... вы
слышите... не знаю вашего имени... Я бы дал вам пять фунтов, если б они  у
меня были, за такие новости, - или мое имя не Браун... - Он  отвратительно
усмехнулся. - Джентльмен