ь свою жизнь им (под "они" подразумевалось все человечество с  кожей
коричневой, желтой или черной) - все равно что  продать  душу  зверю".  Вы
допускали, что "такого рода вещи" выносимы и длятся  лишь  в  том  случае,
если основаны на твердой вере в истину наших расовых идей, во имя  которых
установлен порядок и мораль этического прогресса. "Нам нужна эта опора,  -
сказали вы. - Нам нужна вера в необходимость и справедливость  этих  идей,
чтобы с достоинством и сознательно принести в жертву свою жизнь. Без этого
жертва является лишь забвением, а путь к  жертве  не  легче,  чем  путь  к
гибели". Иными словами, вы утверждали, что мы должны  сражаться  в  рядах,
иначе жизнь наша в счет не идет. Возможно! Кому и знать,  как  не  вам,  -
говорю  это  без  всякого  лукавства,  -  вам,  который  заглянул  один  в
заброшенные уголки и сумел выбраться оттуда, не опалив своих  крыльев.  Но
суть та, что Джиму не было дела до всего человечества, он имел дело лишь с
самим собой, и вопрос заключается в том, что не пришел  ли  он  наконец  к
вере более могущественной, чем законы порядка и прогресса.
   Я ничего не утверждаю. Быть может, свое мнение  выскажете  вы  -  после
того, как прочтете. В конце концов есть много правды в  простом  выражении
"в тени облака". Невозможно разглядеть Джима  отчетливо  -  в  особенности
потому, что глазами других приходится нам смотреть  на  него  в  последний
раз. Я, нимало не колеблясь, сообщаю вам  все,  что  мне  известно  о  том
последнем эпизоде, который, как он обычно говорил,  "приключился  с  ним".
Недоумеваешь, был ли это благоприятный  случай,  то  последнее  испытание,
какого он, казалось,  всегда  ждал,  чтобы  затем  послать  весть  о  себе
непогрешимому миру. Вы помните, когда я расставался с ним в последний раз,
он спросил, скоро ли я поеду на родину, и вдруг крикнул мне вслед:
   - Скажите им...
   Я ждал - признаюсь, заинтересованный и обнадеженный - и услышал только:
   - Нет. Ничего!
   Итак, это было все - и больше ничего не будет, - не будет вести,  кроме
той, какую каждый из нас может перевести с  языка  фактов,  часто  гораздо
более загадочных, чем самая сложная расстановка слов.  Правда,  он  сделал
еще одну попытку высказаться, но и она была обречена на  неудачу,  как  вы
сами убедитесь, если взглянете  на  сероватый  листок,  вложенный  в  этот
пакет. Он попытался писать, - видите этот банальный почерк?  И  заголовок:
"Форт Патюзан"? Полагаю, он  выполнил  свое  намерение  превратить  дом  в
защищенное убежище. Это был великолепный план: глубокая  канава,  земляной
вал, обнесенный частоколом, а по углам  пушки  на  платформах,  защищающие
каждую из сторон четырехугольника.  Дорамин  согласился  дать  ему  пушки;
итак, все сторонники его партии знали, что есть надежное место, на которое
может рассчитывать верный партизан в случае внезапной опасности.  Все  это
говорит о разумной предусмотрительности, о его вере в будущее. Те, кого он
называл "мой народ",  -  освобожденные  пленники  шерифа,  -  должны  были
поселиться в Патюзане,  образовав  отдельный  округ;  предполагалось,  что
хижины их и участки раскинутся у стен крепости.  А  в  крепости  он  будет
полным хозяином "Форт Патюзан". Нет  числа,  как  видите.  Какое  значение
имеют число и день? И невозможно  угадать,  к  кому  он  обращался,  когда
взялся за перо, - к Штейну... ко мне... ко всему миру... или то  был  лишь
бесцельный испуганный крик одинокого  человека,  столкнувшегося  со  своей
судьбой. "Случилась ужасная вещь", - написал он перед тем,  как  в  первый
раз бросить перо; посмотрите на чернильное пятно, напоминающее  наконечник
стрелы, под этими словами. Немного погодя  он  снова  попытался  писать  и
нацарапал тяжелой, словно свинцом налитой рукой следующую фразу: "Я должен
теперь немедленно..." Тут  снова  брызнули  чернила,  и  он  отказался  от
дальнейших попыток. Больше нет ничего. Он увидел широкую пропасть, которую
нельзя покрыть ни  взглядом,  ни  голосом.  Я  могу  это  понять.  Он  был
ошеломлен необъяснимым, ошеломлен своей собственной личностью - даром  той
судьбы, которую он всеми силами пытался себе подчинить.
   Я посылаю вам еще  одно  старое  письмо  -  очень  старое  письмо.  Оно
заботливо хранилось в его шкатулке. Письмо от  его  отца;  по  дате  можно
судить о том, что оно было получено за несколько  дней  до  того,  как  он
поступил на "Патну". Должно быть, это было последнее письмо с  родины.  Он
хранил его все эти  годы.  Славный  старик  любил  своего  сына-моряка.  Я
мельком просмотрел письмо. Оно дышит любовью. Он говорит своему  "дорогому
Джеймсу", что последнее длинное письмо  от  него  было  очень  "честное  и
занимательное".  Он  не  хотел  бы,  чтобы  Джим  "судил  людей  сурово  и
необдуманно". Четыре страницы письма  заполнены  мягкими  нравоучениями  и
семейными новостями. Том "получил назначение". У мужа Кэрри были "денежные
затруднения". Старик писал  все  в  том  же  духе,  доверяя  провидению  и
установленному порядку вселенной, но живо реагируя на малень