возникшая
полусознательно, как возникают все  наши  иллюзии,  которые  кажутся  лишь
видениями  далекой,  недостижимой  истины,  смутно  различаемой.  То   был
действительно один из заброшенных, забытых, неведомых уголков земли,  и  я
заглянул в темную его глубину. Я чувствовал: завтра, когда я навсегда  его
покину, он перестанет существовать, чтобы жить только в моей памяти,  пока
я сам не уйду в страну забвения. Это чувство сохранилось  у  меня  по  сей
день, быть может оно-то  и  побудило  меня  рассказать  вам  эту  историю,
попытаться передать вам живую ее реальность, ее истину, на миг открывшуюся
в иллюзии.
   Корнелиус ворвался в ночь. Он вылез, словно червь,  из  высокой  травы,
разросшейся в низине. Думаю,  его  дом  гнил  где-то  поблизости,  хотя  я
никогда его не видел, так как не ходил в ту сторону. Корнелиус  бежал  мне
навстречу по тропе; его ноги, обутые в грязные белые башмаки, мелькали  по
темной земле; он остановился и начал хныкать  и  извиваться;  на  нем  был
высокий цилиндр. Его маленькая высохшая фигурка была облечена в совершенно
поглотивший его костюм  из  черного  сукна.  Этот  костюм  он  надевал  по
праздникам и в  дни  церемоний,  и  я  вспомнил,  что  то  было  четвертое
воскресенье, проведенное мной в Патюзане. Во время моего пребывания там  я
смутно подозревал, что он желает со мной побеседовать наедине - только  бы
удалось остаться нам с  глазу  на  глаз.  С  выжидающим  видом  он  бродил
поблизости, но робость мешала ему подойти, а кроме того,  я,  естественно,
не желал иметь дело  с  таким  нечистоплотным  созданием.  И  все-таки  он
добился бы своего, если бы не стремился улизнуть всякий раз, как  на  него
посмотришь. Он бежал от сурового взгляда Джима, бежал от меня,  хотя  я  и
старался смотреть на него равнодушно; даже угрюмый, надменный взгляд  Тамб
Итама обращал его в бегство. Он всегда был готов улизнуть; всякий раз, как
на него взглядывали, он уходил, склонив голову на плечо,  или  недоверчиво
ворча, или безмолвно, с видом  человека,  удрученного  горем;  но  никакая
личина не могла скрыть природную его низость, - так же точно,  как  одежда
не может скрыть чудовищное уродство тела.
   Не знаю, объясняется ли это унынием, охватившим меня  после  поражения,
какое я понес меньше часа тому назад  в  борьбе  с  призраком  страха,  но
только, нимало не сопротивляясь, я дал Корнелиусу завладеть  мной.  Я  был
обречен выслушивать признания и решать вопросы, на которые нет ответа.
   Это было тягостно; но презрение, безрассудное презрение,  какое  вызвал
во мне вид этого человека, облегчало это испытание. Корнелиус, конечно,  в
счет не шел. Да и все было не важно, раз я решил, что Джим - единственный,
кто меня интересовал, - подчинил себе наконец свою судьбу. Он мне  сказал,
что удовлетворен... почти. Это больше, чем осмеливаются сказать многие  из
нас. Я, имеющий право считать себя достаточно хорошим, не смею. И никто из
вас, я думаю, не смеет?..


   Марлоу приостановился, словно ждал ответа. Все молчали.


   - Ладно, - снова заговорил он. - Пусть никто не знает, раз истину может
вырвать у нас только какая-нибудь жестокая, страшная катастрофа. Но  он  -
один из нас, и он  мог  сказать,  что  удовлетворен...  почти.  Вы  только
подумайте!  Почти  удовлетворен!  Можно  чуть  ли  не   позавидовать   его
катастрофе. Почти удовлетворен.  После  этого  ничто  не  имело  значения.
Неважно было,  кто  его  подозревал,  кто  ему  доверял,  кто  любил,  кто
ненавидел... в особенности, если его ненавидел Корнелиус.
   Однако в конце концов и в этом было своего рода признание. Вы судите  о
человеке не только по его друзьям, но и по врагам, а этого врага Джима  ни
один порядочный человек не постыдился бы назвать своим врагом, не придавая
ему, впрочем, особого значения. Так смотрел на  него  Джим,  и  эту  точку
зрения я разделял; но Джим пренебрегал им по другим, общим основаниям.
   - Дорогой мой Марлоу, - сказал он, - я чувствую, что, если  иду  прямым
путем, ничто не может меня коснуться. Да, я так думаю.  Теперь,  когда  вы
пробыли здесь достаточно долго, чтобы осмотреться, скажите откровенно - вы
не думаете, что я нахожусь в полной безопасности? Все зависит от  меня  и,
честное слово, я здорово в себе  уверен.  Худшее,  что  Корнелиус  мог  бы
сделать, это - убить меня, я полагаю. Но я ни на секунду не допускаю  этой
мысли. Видите ли, он не в силах - разве что я сам вручу ему для этой  цели
заряженное ружье, а затем повернусь к нему спиной. Вот что он за  человек.
А допустим, он это сделает - сможет сделать. Ну так что ж! Я  пришел  сюда
не для того, чтобы спасти свою жизнь, - не так ли? Я  сюда  пришел,  чтобы
отгородиться стеной, и здесь я намерен остаться...
   - Пока не будете вполне удо