аспростертые на них
тела. Один или двое выпрямились, словно встревоженные; кое-где  еще  тлели
сигары; Марлоу смотрел на них глазами человека, вернувшегося из бесконечно
далекой страны  грез.  Кто-то  откашлялся;  небрежный  голос  поощрительно
бросил:
   - Ну и что же?
   - Ничего, - сказал Марлоу, слегка вздрогнув. - Он ей  сказал  -  вот  и
все. Она ему не поверила - и только. Что же касается меня, то я не знаю  -
подобает ли, прилично ли мне радоваться или печалиться. Лично  я  не  могу
сказать, чему я верил... я не знаю и по сей день и, должно  быть,  никогда
не буду знать. Но чему верил  он  сам,  бедняга!  Истина  одержит  верх...
Знаете  ли  -  Magna  est  veritas  et...  Да,   когда   ей   представится
благоприятный случай. Несомненно есть закон... и какой-то закон регулирует
ваше счастье, когда бросают кости. Это не справедливость, слуга людей,  но
случай, фортуна - союзница терпеливого времени, она держит верные и точные
весы. Мы оба сказали одно и то же. Говорили ли мы оба правду...  или  один
из нас сказал... или ни тот, ни другой?..
   Марлоу приостановился,  скрестил  на  груди  руки  и  заговорил  другим
тоном...


   - Она сказала, что мы лжем. Бедняжка!  Ну,  что  же,  предоставим  дело
случаю: его союзник - время, которое нельзя торопить, а его враг - смерть,
которая не станет ждать. Я отступил - признаюсь,  малодушно.  Я  попытался
низвергнуть страх - и, конечно, был  сам  повергнут.  Мне  удалось  только
усилить ее тоску намеком на какой-то таинственный заговор, необъяснимую  и
непонятную конспирацию, имеющую целью вечно держать ее в неведении. И  это
произошло  легко,  естественно,  неизбежно.  Словно  мне  показали  деяние
неумолимой судьбы, которой мы служим жертвами - и  орудием.  Страшно  было
думать, что девушка стоит там неподвижная; шаги Джима  прозвучали  грозно,
когда он в своих тяжелых зашнурованных ботинках прошел  мимо,  не  заметив
меня.
   - Как? Нет света? - с удивлением сказал он громким голосом.  -  Что  вы
тут делаете в темноте, вы двое?
   Через секунду он, должно быть, заметил ее.
   - Алло, девчурка! - весело крикнул он.
   - Алло, мой мальчик! - тотчас же откликнулась она,  удивительно  владея
собой.
   Так они обычно здоровались друг с другом, и гордый вызов,  звучавший  в
ее высоком, но приятном голосе, был очень забавен, мил и  ребячлив.  Джима
это восхищало. В  последний  раз  я  слушал,  как  они  обменивались  этим
знакомым приветствием, и сердце у меня похолодело. Высокий  нежный  голос,
забавно вызывающий; но замер он,  казалось,  слишком  быстро,  и  шутливое
приветствие прозвучало, как стон. Это было ужасно.
   - Где же Марлоу? -  спросил  Джим  и,  немного  погодя,  я  услышал:  -
Спустился к реке, да? Странно, что я его не встретил... Вы тут. Марлоу?
   Я не ответил. Я не хотел идти в дом... Не  сейчас,  во  всяком  случае.
Попросту я не мог. Когда он звал меня, я пробирался к калитке,  выходившей
на недавно расчищенный участок. Нет, я  еще  не  мог  их  видеть.  Понурив
голову, я быстро шел по протоптанной дорожке. Здесь был  некрутой  подъем;
несколько больших деревьев были срублены, кустарник срезан, трава выжжена.
Джим решил устроить тут кофейную плантацию.  Высокий  холм,  вздымая  свою
двойную вершину - черную, как уголь,  в  светло-желтом  сиянии  восходящей
луны, - словно  бросал  свою  тень  на  землю,  приготовленную  для  этого
эксперимента.  Джим  задумал  столько  экспериментов;  я  восхищался   его
энергией, его предприимчивостью и ловкостью. Но сейчас ничто  не  казалось
мне менее реальным, чем его планы, его энергия и его энтузиазм.
   Подняв глаза, я увидел, как луна блеснула сквозь кусты на  дне  ущелья.
Словно гладкий диск, упав с неба на землю, скатился на дно этой пропасти и
теперь отскакивал от земли, выпутываясь  из  переплетенных  ветвей;  голый
искривленный сук какого-то дерева, растущего на  склоне,  черной  трещиной
прорезал лик луны. Луна как будто из глубин  пещеры  посылала  вдаль  свои
лучи, и в этом печальном свете  пни  срубленных  деревьев  казались  очень
темными; тяжелые тени падали к моим ногам, моя собственная тень  двигалась
по тропе, перерезанной тенью  одинокой  могилы,  вечно  увитой  гирляндами
цветов. В затененном лунном свете цветы принимали формы,  неведомые  нашей
памяти,  и  неопределенную  окраску,  словно  это  были  особенные  цветы,
сорванные не руками человека, и росли они не в этом мире  и  предназначены
были только для мертвых. Их сильный аромат плавал в теплом воздухе,  делая
его густым и тяжелым, как дым  фимиама.  Куски  белого  коралла  светились
вокруг темного холмика, как четки из побелевших черепов, и было так  тихо,
что, когда я остановился, смолкли как будто все звуки и весь мир застыл.
   Была великая тишина, словно вся земля стала могилой, и сначала я  стоял
неподвижно,  размышляя  главным  образом  о  живых,  которые  погребены  в
заброшенных уголках, вдали от  человечества,  и  все  же  обречены  делить
трагические или нелепые его несчастия. А может быть, и принимать участие в
благородной его борьбе? Кто знает! Человеческое сердце может вместить весь
мир. У него хватит храбрости нести ношу, - но где найти мужество  сбросить
ее?
   Должно быть, я пришел в сентиментальное настроение; знаю одно: я  стоял
там так долго, что мною овладело чувство полного одиночества: все,  что  я
недавно видел, слышал, - даже сама человеческая речь, - казалось, ушло  из
мира и продолжало жить только  в  моей  памяти,  словно  я  был  последним
человеком на земле. Это была странная и меланхолическая иллюзия